Клинок без ржавчины

В батальоне капитана Геловани нельзя было найти еще двух таких совершенно несхожих характером людей, как разведчики Алексей Голиков и Ладо Вашаломидзе. Только в одном они походили друг на друга — оба были не из трусливого десятка. Может, это и сделало их закадычными друзьями.

На долю друзей часто выпадали трудные дела, но с пустыми руками они почти никогда не возвращались: то приведут до зарезу нужного пленного, то добудут важные сведения о противнике, а то «пошумят» в тылу у немцев так, что меня не раз срочно посылали к разведчикам за материалом для первой полосы.

К сожалению, Алеша Голиков не любил говорить о своих делах. Не знаю, была ли причиной этому скромность храброго человека или, может, он просто был неразговорчив, как многие лесорубы.

И тем не менее я часто беседовал с ним, если только это можно назвать беседой.

— Я слышал, что ты был вчера в деле, Алеша, — говорил я, доставая из сумки тетрадь и карандаш.

Алеша смотрел на меня так, будто его собирались пытать или, во всяком случае, сулили что-то недоброе.

— Да, было дельце.

— Что же именно?

— Надо было взорвать дот.

— Ну и что?

— Взорвали.

— Да расскажи ты толком, милый человек!

— Ну, подобрались ночью и взорвали.

— Нет, Алеша, двумя словами ты от меня не отделаешься.

Он добродушно улыбался и обычно предлагал мне:

— Хочешь, позову Вашаломидзе? Мы вместе были, он хорошо рассказывает.

— С ним я потом увижусь, друг. Сперва расскажи о себе. Ты, говорят, первым ворвался в дот…

— Если ты все уже знаешь, то чего же рассказывать?

— Разве это все, Алеша? — огорчился я. — Ты пойми: мне же написать надо. Расскажи, ради бога, подробнее.

— Подробнее? Вот Ладо и расскажет тебе подробнее. Как-то поговорив с Вашаломидзе, я напечатал об Алеше небольшую заметку в нашей газете, чем вызвал его неодобрительное замечание: «Что, кроме меня, никого не нашел?»

А Вашаломидзе, тот действительно был кладом для газетчика. Его не нужно было упрашивать: сядет рядом, поставит свой любимый карабин меж ног, достанет бархатный кисет — и успевай только записывать! Слушать его было очень интересно. Кроме всего прочего, он знал много смешных солдатских историй и так уморительно изображал знакомых нам людей, что мы просто покатывались со смеху. Больше всего попадало в этих рассказах Вардену Джишкариани, по прозвищу Чвениа[4], бывшему счетоводу Кутаисского коммунального банка. Солдаты прозвали его так потому, что он каждый раз, когда где-нибудь разрывался снаряд или пролетал самолет, спрашивал: «Чвениа?»

Его часто обманывали, отвечали: «Чвениа». Это чудодейственное слово мгновенно успокаивало Вардена Джишкариани. Правда, он вскоре разобрался во всем этом, но имени, данного ему при крещении, так и не сумел вернуть — все называли его Чвениа.

Ему только исполнилось тридцать шесть лет. Он рано облысел, остатки волос поседели, но лицо у него было пухлое, розовое, как у младенца. Широкая, точно с чужого плеча, одежда была под стать его грузной, мешковатой фигуре.

Вардена Джишкариани я знал еще по Кутаиси. Мы с ним жили тогда на одной улице, на берегу шумного Риони, около Белого моста. Это был тихий, нелюдимый человек, которого редко можно было встретить в гостях у наших общих знакомых или на шумных вечерах в клубе кооперации, где в то время выступали лучшие тбилисские артисты.

Мне говорили, что таким Вардена сделало большое горе: во время первых родов умерла его жена, а через несколько дней не стало и ребенка.

Варден вторично не женился. Он жил одиноко. Единственным увлечением и радостью в его замкнутой жизни было сочинение кроссвордов и шарад. Вернувшись со службы, наскоро проглотив холостяцкий обед, он доставал заветную папку и до поздней ночи чертил аккуратные квадратики, рисовал фигурки животных и птиц для своих замысловатых шарад.

Изредка произведения Вардена появлялись в столичных журналах и газетах, и, когда его по этому поводу поздравляли, он виновато улыбался и бормотал в ответ что-то невнятное.

В армию он пошел добровольно, чем немало удивил своих знакомых, которые знали, что еще в молодости по какой-то болезни Варден был освобожден от военной службы. Уже на фронте, распив как-то со мной бутылочку чачи, Варден признался, почему он это сделал.

Первые месяцы войны не очень изменили однообразное течение его жизни. Правда, после того как ушли в армию все его сослуживцы, способные носить оружие, Вардену приходилось работать намного больше, да и к тому же ему, одинокому человеку, надо было выстаивать в очередях и за керосином, и за хлебом, и за скудным продовольственным пайком военного времени.

А кто не помнит эти очереди зимы сорок второго года — озябших стариков и женщин с печальными глазами? Невесело было стоять среди них Вардену, который с виду казался цветущим здоровяком, и чувствовать на себе осуждающие взгляды, слышать, как женщины, не таясь, говорят о нем обидные слова. Ведь не каждому расскажешь о своей болезни! И Варден в самом начале весны, поселив в своей комнате семью беженцев из Белоруссии, уехал из родного города.