Клинок без ржавчины

— То-то же! — засмеялся старик, очень довольный, что самая красивая девушка в деревне была свидетельницей того, как Леван свалил, точно чурку, огромного буйвола.

— Откуда этот парень? Новый пастух?

— Это мой старший сын, Леван. Вернулся из армии. Бедовый парень.

— Вот и пришел конец нашему Ворону, — вдруг вздохнула Гогола, и на мгновение улыбка сбежала с ее лица.

Многим парням в Ширакской степи мешали спокойно спать это лицо чудесного цвета белой магнолии и эти обвивающие голову, туго заплетенные иссиня-черные косы.

Хороша была Гогола! Даже то, что она, как и все горские девушки, сидела по-мужски в седле и была одета, как мальчишка — в пеструю блузку и вылинявшие спортивные брюки, — не портило ее удивительно юной женственности.

Беспощадное солнце Шираки не тронуло загаром ее лица — только на щеках слегка розовела чистая кожа, словно к молоку примешали две капли красного вина.

Захарий подъехал к девушке и, как всегда, за руку поздоровался с ней. Не многим сверстникам Гоголы оказывал старик такое уважение.

Тем временем Ворона уже привязали к кизиловому дереву, и Леван ушел в заросли искать своего коня. Плененного буйвола все еще била мелкая дрожь, и пастух, что-то ласково приговаривая, пытался его успокоить.

— Здравствуй, Мито! — приветствовала его Гогола. — Как жизнь?

— Какая у нас жизнь, красавица? На горе нам тебя мать родила! — воскликнул парень, стараясь придать своему лицу скорбное выражение.

— Что ты все бранишь меня, Мито? Что я тебе сделала? — рассмеялась девушка.

— Ты еще спрашиваешь! За целый год в деревне ни одной свадьбы не сыграли… все из-за тебя! Женихи по тебе сохнут, а бедные невесты в девках старятся. Правильно я говорю, дядя Захарий?

— Да ты скажешь! — отмахнулся старик.

А девушку, видимо, смешил и радовал этот разговор. Яркие, чуть припухлые губы ее улыбались дружелюбно и безмятежно, и Мито, самодовольно ухмыляясь, соображал, чем бы еще позабавить Гоголу. Но вдруг она нахмурила брови и густо покраснела. Мито удивленно оглянулся. Позади него стоял Леван и с таким жадным восхищением смотрел на девушку, что она опустила голову и в смущении стала выбирать колючки репейника из спутанной гривы коня. Никто из знакомых парней не смотрел еще так на Гоголу. Она растерялась. Рассердиться! Сказать: не смейте так смотреть!..

Выручил девушку Ворон. Он с такой силой дернул головой, что веревка затрещала, красные ягоды кизила посыпались на землю.

— Давай, отец, твою веревку! — крикнул Леван.

Мужчины принялись усмирять буйвола.

— Ну, я поехала. Прощайте, — негромко сказала Гогола и повернула коня.

Девушка медленно ехала по проселку, щеки у нее все еще горели, ей было душно, и она снова расстегнула ворот блузки.

Отец Гоголы, имеретинский крестьянин Манучар Угрехелидзе, в предвоенные годы покинул свою деревню в горах Молити и переселился в Ширакскую степь. Родичей его тянуло к Черноморскому побережью, они строились поближе к морю, в Колхидской долине. Что и говорить — по душе были Манучару приморские селения, зеленеющие летом и зимой чайные плантации и апельсиновые рощи, цветущие на склонах невысоких холмов, придающие земле неувядаемую, вечную молодость. Здесь и люди, казалось, не так быстро старели — столько радости и красоты вносили в их жизнь эти чудо-сады с никогда не опадающими листьями.

Полвека прожил Манучар среди угрюмых молитских скал, и сейчас, осмотрев отведенные переселенцам места, он так был очарован природой Черноморья, что, вернувшись домой, поспешно стал готовиться к переезду. И как раз в эти дни навестил Молити свояк Манучара — Адуа Гецадзе, работавший каменщиком в Ширакской степи.

Когда гость и хозяин сели за стол и выпили немного, Адуа вытащил из кармана целую пачку фотоснимков и похвалился:

— Вот гляди, какие дома я понаставил. Богатая сторона этот Шираки, — продолжал он. — Скачи хоть весь день на коне, не встретишь ни межи, ни изгороди. Простор! Земли — непочатый край; засевай, сколько сумеешь засеять, — тебе только спасибо скажут.

В этот вечер и решилась судьба Манучара. Он распрощался с родичами, державшими путь к морю, и отправился вместе со свояком в Шираки.

Впервые увидел Манучар бескрайние просторы Ширакской степи в конце лета, после уборки урожая, и сердце у него упало.

«Куда ты меня завез!» — упрекнул он свояка и целый день ходил мрачнее тучи, угрюмо оглядывая бурые, выжженные зноем поля.

Год выдался тяжелый, засушливый, во всей степи нельзя было найти травинки длиной в два пальца, чтобы прочистить забитую табаком трубку. Голая степь нагоняла на Манучара тоску — нигде ни леса, ни реки, даже кустика не встретишь, чтобы укрыть голову от палящего солнца. Только пыль и зной. Зной и пыль.

«Через шелковое сито просеяли, что ли, эту землю — ну и тонко же ее перемололо!» — ворчал подавленный горец и со страхом глядел, как даже в безветрие сама собой поднималась в воздух распавшаяся на мельчайшие частицы почва. Был полдень, а казалось, что уже наступили сумерки — так мало солнечного света пробивалось сквозь серую завесу пыли.