Клинок без ржавчины

— Говори, — сказал Чохели. Он вдруг увидел, как изменился за последнее время этот крепкий, прямо-таки двужильный человек. И лицо у него осунулось, и плечи опустились. Что с ним? Так можно прозевать хорошего человека.

— Задумал я перейти к нарианцам. Тебе первому говорю об этом.

— И больше никому не говори, — быстро сказал Чохели. — Осудят тебя люди. Скажут, сбежал Манучар Угрехелидзе, бросил товарищей в трудный час.

— Я от трудностей не бегу, товарищ секретарь.

— И не убежишь, — вдруг рассмеялся Чохели.

Манучар угрюмо посмотрел на секретаря. Этот смех ему очень не понравился.

— С чего ты так развеселился, Симон? — резко спросил Манучар.

— Виноват. Да вот сам посуди. Ты бежать задумал, а у твоих товарищей другая задумка. Приходили они в райком, секретничали со мной. А я, так и быть, открою тебе этот секрет. «Манучара Угрехелидзе председателем хотим», — заявили они.

— Меня? Председателем? — растерялся Манучар.

— Тебя. И, по-моему, они не ошибаются. Я так им и сказал: если позовете меня на ваше собрание, я без колебания поддержу кандидатуру Манучара Угрехелидзе.

— А что я липу срубил, они забыли? — вырвалось у Манучара.

— Эх, милый человек… Мы в своей жизни чего только не рубили — лес гудел и щепки летели…

Мимо распахнутого окна промчались тяжело груженные автомашины — в комнату проник запах зерна, еще напоенного жаром степного солнца.

— Пойду, — сказал Чохели. — Везут зерно ночной смены.

Мцхета,

1958–1960

Девушка из Заречья Перевод А. Беставашвили

Дождь идет?

— Идет, сударь.

Гоча вздохнул, вынул из серебряного портсигара папиросу, стал разминать ее и тут же вспомнил давешний зарок не курить натощак. Он положил папиросу обратно и уставился на девушку — она растапливала кафельную печку.

За окном занималось дождливое утро, и в комнате еще не рассеялся ночной сумрак, но Гаянэ сразу почувствовала: затихший в постели хозяин не сводит с нее глаз.

Она смутилась. С трудом открыла дверцу, чтобы забросить в печь уголь. Каждое движение было неуклюжим и скованным, словно руки и ноги у нее онемели. Такое случалось с Гаянэ всякий раз, когда на нее смотрел хозяин. Гоча замечал это, и было похоже, что смущение девушки развлекало его. В душе он посмеивался, когда вконец растерянная Гаянэ не могла найти двери или едва не роняла из рук стакан с чаем.

— Гости давно разошлись?

— Генерал и ваш помощник только сейчас ушли.

— А я что-то быстро опьянел! Скажи мадам Оленьке, чтобы сварила мне кофе.

Гаянэ подхватила таз с золой и мгновенно исчезла. Попробуй пойми: спешила она избавиться от назойливого взгляда Гочи или торопилась выполнить его поручение. «Из-за этой девчонки я совсем рассудка лишился. Перед самим собой стыдно, такая чушь иной раз в голову лезет!» — неожиданно признался себе Гоча.

Он сунул ноги в шлепанцы и подошел к окну. Протер ладонью запотевшее стекло. Бедно одетые женщины, которые, зябко кутаясь в шали, переходили грязную мостовую, напомнили Гоче Калмахелидзе холодный мрачный коридор его министерства. Это порядком испортило ему настроение. Несмотря на то что из приемной товарища министра вынесли все стулья, жалобщиков и просителей не становилось меньше. Женщины-татарки с самого утра располагались прямо на полу. Они пытались унять своих младенцев, всовывая им в орущие рты высохшую грудь, и не двигались с места вплоть до окончания рабочего дня. Хмурые мужчины слонялись по коридору, время от времени приваливаясь к стене и глядя остекленелым от долгого ожидания взором на обитую кожей дверь. Эта картина отбивала у Гочи Калмахелидзе всякое желание идти на службу. И зима, как назло, выдалась — хуже не придумаешь. Хоть бы потеплело немного, чтобы эти несчастные бедняки согрелись наконец и перестали осаждать кабинет товарища министра снабжения.

Лукавый март вильнул хвостом: бесконечный снег с дождем пополам замучил тифлисцев. В городе не купишь ни угля, ни вязанки дров. Казалось, в колхидских лесах бук и ольха вовек не переведутся, но железнодорожное начальство умудрилось где-то в Шамхоре затерять набитые топливом товарные вагоны, и в результате ни дров, ни ткибульского угля. С утра до вечера в на-сквозь промерзшем министерстве только и слышно чихание да кашель.