Клинок эмира. По ту сторону фронта

– Нет. И прямо бесится, когда Реут в его присутствии разговаривает со мной на русском языке.

Надо было обдумать план дальнейших действий. Беляк порекомендовал при первой же встрече с Реутом пожаловаться ему на назойливость Шеффера, сказать, что его ухаживания тяготят ее и, как бы невзначай, передать, что говорил Шеффер о нем – Реуте.

– Понаблюдайте, как он воспримет это известие, – говорил Беляк. – Скажите ему, что начинаете серьезно опасаться Шеффера, и спросите: сможете ли вы в случае надобности рассчитывать, что он оградит вас от этих ухаживаний. Поняли?

Карецкая кивнула.

– С Шеффером же придерживайтесь прежней тактики.

Не вредно и ему дать понять, что вы бы не прочь сблизиться с ним, но побаиваетесь Реута, который постоянно посещает вас. Нам выгодно их окончательно перессорить.

Кстати, не смогли бы вы сфотографироваться с Реутом?

Карецкая обещала подумать.

Когда Беляк собрался уходить, она нерешительно спросила его:

– Не смогли бы вы оказать мне… – Она замялась, как бы колеблясь. – Словом, это моя личная просьба. Не могли бы вы помочь мне?

Беляк вопросительно взглянул на нее.

– С удовольствием, – сказал он. – Если это в моих силах.

– Я понимаю… – заметно волнуясь, проговорила Карецкая. – Я понимаю… может быть, этого не надо говорить… Но я ничего у вас не спрашиваю. Просто, может быть, когда-нибудь… потом… не лично у вас, а у других…

будет возможность связаться с фронтом, с Москвой. В

общем речь идет о судьбе одного человека, офицера. Я

ничего не знаю о нем и… – Она замолчала, взволнованно подыскивая слова.

– Вы хотите послать запрос о судьбе близкого вам человека? – мягко подсказал Беляк.

– Да, – подтвердила Карецкая. – Если разрешите, я напишу вам его фамилию, имя, отчество… словом, все, что надо.

Она торопливо набросала несколько слов на клочке бумаги и передала его Беляку.

– Если только появится какая-нибудь возможность… –

умоляюще повторила она.

Беляк медленно перечитал записку, как бы раздумывая, и с пристальным вниманием посмотрел в раскрасневшееся от волнения лицо женщины.

– Это мой муж, – просто сказала Карецкая. – Я знаю, что исполнить мою просьбу будет трудно, даже, наверное, невозможно, но… мало ли что случается.

Беляк аккуратно сложил записку и спрятал в карман.

– Обещать я вам, конечно, ничего не могу, – сказал он. –

Но если возможность будет, попробуем.

Всю дорогу домой Беляк думал о том, как трудна роль, которую приходится играть этой женщине. Он мысленно ставил на ее место свою дочь Людмилу и пытался представить себе, как бы она держала себя.

Много мужества и стойкости, терпения и находчивости надо было проявлять в этой запутанной игре: с глубоко презираемыми людьми быть любезной, веселой, кокетничать с ними, сидеть за одним столом, принимать ухаживания.

Карецкая не жаловалась на трудность своего положения. И Беляк это особенно ценил. Сейчас он питал к ней почти отцовские чувства и, вспомнив предупреждение

Добрынина, решил про себя: «Сберегу ее… Во что бы то ни стало сберегу! А если ей станет трудно, отправлю в лес».

В тот же вечер он послал через связного два донесения в отряд.

В одном он извещал Пушкарева, командование отряда и

Кострова о своем разговоре с Карецкой. Другое донесение было адресовано лично Пушкареву.

А Карецкая в это время сидела на диване, зажав в руке маленькую фотографическую карточку, и заливалась слезами. Как сквозь туман, на нее смотрели молодые, полные жизни, смелые глаза мужа.

«Увижу ли я тебя, родной мой? – шептала она, сдерживая рыдания. – Помнишь ли ты обо мне или забыл уже?

А вдруг его уже нет в живых? – приходила страшная мысль. – Нет! Нет! Не надо так думать! Не должно этого быть!»

…Ведь жизнь, по существу, только началась. Совсем недавно, при воссоединении с Советским Союзом западных областей Белоруссии, она, тогда еще комсомолка, была командирована на работу в Белосток. Там они познакомились, поженились. Это было в сороковом году, а вот теперь, меньше чем через год, от любимого человека у нее осталось только это – маленькая измятая фотокарточка.

Первые дни войны повергли ее в смятение. Она не могла освободиться от навязчивой мысли, что все рухнуло, пропало, что прошлое не вернется, она теряла веру в себя, готова была, закрыв глаза, бежать подальше от всех ужасов. Потом наступил перелом. Дочь потомственного днепропетровского рабочего-металлиста, воспитанная комсомолом и партией, она нашла в себе силы и сказала:

«Довольно! Больше не может быть малодушия».

В обкоме партии, где она заявила о своем непреклонном решении остаться на оккупированной территории, вопрос решился не сразу. Ей говорили об опасностях, которые ждут в тылу врага, предупреждали о том, какую ответственность она берет на себя. «Я все продумала и все учла», –

твердо сказала она. Но на прежнем месте оставить ее не решились. Ей выдали документы на другую фамилию и отправили в город, где она и встретилась с Пушкаревым, Добрыниным, Костровым, Беляком.