Клинок эмира. По ту сторону фронта

Вчера в десять часов вечера Беляк зашел к Карецкой, чтобы окончательно условиться обо всех деталях, учесть каждую мелочь, рассчитать время до минуты, предусмотреть, что и когда надо сказать, как быть в случае, если

Шеффер заупрямится и не захочет ехать туда, куда она предложит. В заключение Беляк спросил:

– Какие-нибудь личные вещи у вас есть?

– Да, но очень немного. Самые необходимые…

– Тем более. Уложите их в вещевой мешок.

Карецкая растерянно улыбнулась.

– Но у меня мешка нет… есть небольшой чемодан…

– Чемодан не подходит, нате мешок, – и, развернув принесенный с собой сверток, он подал ей изрядно потертый армейский вещевой мешок.

Укладывая в него свой нехитрый гардероб, Карецкая с благодарностью думала об этом заботливом человеке, не забывшем даже о мелочах. Уложив все, она спросила:

– И что же мне с ним делать?

– Об этом уж я побеспокоюсь. Он будет у меня на хранении.

– Вы так уверены в благополучном исходе, что оставляете мне единственное платье?

– Иначе не может быть, Ксения Захаровна. Мы действуем наверняка. Ну, а теперь – до счастливого свидания. Не волнуйтесь, будьте осторожны. Действуйте уверенно, но рассчитывайте каждый шаг, взвешивайте каждое слово. Я

за вас отвечаю своей совестью, своей головой.

– Перед кем? – удивилась Ксения Захаровна.

– Перед… Пушкаревым, Добрыниным, Костровым…

Перед всеми.

– Ну, я пойду. – Беляк подошел к ней, взял в руки ее голову и поцеловал в лоб. – Будьте умницей…

Карецкая села на диван, уткнулась головой в подушку и дала волю слезам. В этих слезах было все: и благодарность

Беляку за его отеческую заботу, и тоска по мужу, и тревога за завтрашний день.

Она долго не могла уснуть в эту ночь, вставала, зажигала лампу, принималась читать, чтобы отогнать беспокойные мысли, вновь ложилась в постель. Часы показывали половину третьего, а она лежала с закрытыми глазами и думала. Что, если вдруг завтра изменится погода, пойдет дождь? Тогда все сорвется, никакой поездки не будет. Как же не учли этого? Придется опять встречаться, договариваться. А если придет Реут и спросит, где фотокарточка?

Что отвечать?… С этими тревожными мыслями она заснула уже под утро.

…Сейчас, стоя на веранде госпиталя в ожидании

Шеффера, Карецкая успокаивала себя: «Если Беляк так уверен, то все будет хорошо. Он сказал: «Мы действуем наверняка». Значит, все будет хорошо…»

У ворот прозвучал сигнал автомашины. Шеффер на «оппеле» с шиком вкатил во двор, круто развернулся и резко остановил машину у самых ступенек террасы.

Он вылез из машины, щеголеватый, самодовольный, усадил Карецкую и сел рядом с ней, за руль.

– Куда? – спросил он.

– Сначала по городу, а потом на кладбище…

– Куда?

– На кладбище…

Шеффер пожал плечами.

– Это вам доставит удовольствие?

– Не только мне, но и вам… Там чудесно…

– Посмотрим, – проговорил Шеффер и тронул машину.

Стоял теплый вечер. На кладбище было тихо. Кудрявилась зелень на деревьях, и лишь легкий ветерок осторожно шелестел в молодой листве. Сквозь верхушки деревьев проглядывал резко очерченный, словно омытый дождем, месяц.

Десять часов. Сверкая огнем больших фар, «оппель»

вкатил на аллею и остановился около церкви.

Вышли из машины, огляделись.

– Вы правы, здесь действительно хорошо, но уж очень тихо и мертво. Пройдемся, – предложил Шеффер.

– Обязательно, – согласилась Карецкая, – но я ужасно хочу пить. Зайдемте попьем. – И она указала на кладбищенскую сторожку.

– Там есть люди? Попробуем, – сказал Шеффер.

– Один старичок сторож.

Они направились к жилищу Микулича. Карецкая искоса взглянула на Шеффера, – пистолет, как всегда, висел на левом бедре, в кобуре. И радость, и страх теснили ее грудь, сердце билось тревожно, лицо пылало, ладони сделались влажными, а ноги ступали как-то неуверенно, точно чужие.

«Скорее надо… Скорее! – жгла ее мысль. – Почему он так тихо идет? Неужели он что-нибудь подозревает?…»

Но вот и сторожка. Шеффер сапогом грубо стукнул несколько раз в дверь.

– Входите! Не заперто! – раздался голос.

Карецкая перевела Шефферу эти слова, он потянул дверь на себя, и они оказались в совершенно темной передней.

– Толкайте! Тут вторая дверь, – сказал тот же голос, и она снова перевела это на немецкий.

Шеффер впотьмах нащупал дверь, толкнул ее, пригнувшись, вошел в освещенную комнату и остановился. С

обеих сторон на него глядели стволы двух пистолетов.

Невысокий курносый паренек с рыжими волосами четко скомандовал:

– Хенде хох!

Это был Борис Веремчук.

Шеффер исполнил команду, перевел глаза на лампу, которую сейчас неплохо было бы потушить, и попытался попятиться назад к двери. Но кто-то не особенно вежливо пнул его коленом пониже спины. Быстро обернувшись, Шеффер увидел третьего человека с черными, обжигающими глазами. Делать было нечего.

Карецкая со вздохом облегчения опустилась на скамью.

– Обезоружить… Снять мундир… Связать и в рот –

кляп, – спокойно сказал Рузметов.

В комнату вошел четвертый человек – Микулич, дежуривший у ворот кладбища. Убедившись, что все идет нормально, он удалился.