Клинок эмира. По ту сторону фронта

– Жив! – коротко говорит доктор, и общий вздох, радостный, облегченный, отвечает ему. – Пока жив! – добавляет доктор, и вновь лица людей мрачнеют. – Будем делать операцию, пока не поздно. Можно здесь. – Он оглядывается по сторонам и решительно сбрасывает с себя санитарную сумку с инструментом. – Больше свету! Как можно больше свету!

– Доктор, вы что, в уме? – спрашивает его Добрынин.

– А вы? – в том же тоне отвечает доктор. – Капитан

Костров! Вы будете помогать мне. Кипятку!

– Доктор! – с тревогой продолжает Добрынин. – Через полчаса здесь будут немцы. Мы в семи километрах от города!

– А мне на это наплевать! Я хирург и, что надо делать, прекрасно знаю.

– Отставить! – зло и резко бросает начальник штаба

Рузметов. – Быстро командира в сани!

Темный лес. Темная ночь. Темное, без единой звездочки небо. Глубокая, тягостная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием сучьев в огне. Два больших костра освещают часть поляны, а дальше – мрак, чащоба. Желтые искры от костров взлетают высоко вверх и мгновенно гаснут, растворяются в темноте. Между кострами – перевернутые сани, покрытые плащ-палаткой. На них – Зарубин.

Несколько десятков фонарей освещают тело командира. Семенов заканчивает операцию. Зарубин так и не приходит в сознание.

– Ну, кажется, все… – устало говорит доктор и дует на озябшие руки. – Будем надеяться…

11

Стоит март, но весна чувствуется лишь днем, когда под теплыми лучами солнышка появляются первые проталины.

А к вечеру мороз снова крепчает, и кажется – весна так же далека, как была в январе.

В подвале под развалинами элеватора, где опять встретились капитан Костров и Дмитрий Карпович Беляк, сейчас особенно сыро и неуютно. На перевернутом вверх дном ящике горят две свечи, тускло освещающие мрачную клетушку. На полу – пучки грязной, истоптанной соломы.

Зябко, холодно, пробирает дрожь.

Предстоит встреча с надзирателем тюрьмы, которого должен привести сюда Микулич. Но до встречи еще добрый час. Друзья неторопливо беседуют.

– В городе опять паника, – заметил Беляк. – Заседаниям, совещаниям в управе нет конца. Немцы требуют от Скалона решительных действий, а что он может сделать?

Гитлеровцы не могли смириться с тем, что в семи километрах от города, что называется, под самым носом городских властей, партизаны совершили дерзкий налет на школу. Но ответить ударом на удар оккупанты не могли, –

партизаны были неуловимы. Единственное, что оставалось гестаповцам, – это провести массовые аресты по городу.

Было схвачено и посажено в тюрьму около трехсот человек. Началось следствие, подобное тому, какое велось после взрыва гостиницы. Только тогда фашисты считали, что диверсионный акт совершен небольшой группой – двумя-тремя лицами из числа горожан, а теперь они были уверены, что в разгроме школы участвовало не меньше сотни хорошо вооруженных людей, безусловно, не городских. Тем не менее арестованы были горожане, и гестапо упорно добивалось от них показаний.

– Я опасаюсь за Полищука, – произнес Костров. – Боюсь, что не выдержит, сдаст, а тогда дело примет плохой оборот.

Начавшиеся в городе аресты в первые же дни коснулись и леспромхоза. Да и не могли не коснуться. Нетрудно было установить, что в ночь налета в школу пришел обоз с дровами. Полищука арестовали. Правда, прямых улик против старосты гитлеровцы не имели, причастие его к налету на школу ничем не подтверждалось. И все же его посадили в городскую тюрьму.

Через надзирателя тюрьмы было известно, что на допросах Полищук вел себя очень спокойно. Он твердил одно: его дело заготовить дрова и погрузить, а за остальное отвечает управа. Откуда она берет возчиков и что это за люди – его не касается. Он сожалеет только, что бесследно пропал один из его полицаев, посланный с обозом.

Такие доводы были вполне убедительными, но старосту пока что по-прежнему продолжали держать под арестом.

– А я за старика не боюсь, – сказал Беляк. – Он производит на меня хорошее впечатление. Другое дело – Скорняк. Эта дрянь может подпортить нам.

В ночь налета на школу Скорняк исчез, как сквозь землю провалился. Когда бои подходил к концу, Скорняк сказал Добрынину, что «на растерзание немцев» он оставаться не намерен и потому, дескать, решил уходить к партизанам. Но на первом же привале выяснилось, что

Скорняка нет. Розыски в городе не дали никаких результатов. Возникли опасения, что Скорняк может предать известных ему Марковского и Микулича. Но тех пока не трогали.

– Мне вот что кажется, – проговорил Костров. – Не стукнул ли его кто-нибудь из наших ребят под горячую руку? Видят – чужой, а приказ был уничтожать всех до единого. Вполне возможно.

На это Беляк ничего не сказал. Зябко передернув плечами, он поднялся с места и крупными шагами начал ходить по клетушке из угла в угол. Костров последовал его примеру. От ходьбы становилось немного теплее.

– Точно арестанты в камере, – пошутил Беляк. Он остановился и, с тревогой посмотрев на Кострова, сказал: –

Простынешь ты здесь, Георгий Владимирович, а к себе приглашать я боюсь,