Клинок Тишалла

Вот только Боллинджер… Обломки кости повредили ему мозг. Мне передали, что левосторонний парез частично прошел — настолько, что бывший студент мог ходить с костылем. Но глаз потерял способность к аккомодации, левая сторона лица застыла в вечной кривой ухмылке, и Боллинджер никогда не станет актером, никогда не попадет в Поднебесье. Остаток дней он проведет в приюте, в родной Филадельфии, на минимальном пособии.

Однажды я едва не позвонил ему. Не знаю, что бы я сказал ему — что тут вообще можно сказать? Как можно объяснить, что я каждый день раз за разом, стоило мне отвлечься, влезал в его шкуру, каждый день становился им — страдающим от недержания, распростертым на госпитальной койке, когда медсестра вытряхивает в утку его подгузник. Мучительно ковыляющим по залу физиотерапии с пристегнутым к плечу стальным костылем вместо здоровой ноги, подволакивающим омертвевшую половину своей когда-то величайшей гордости — своего тела. Чувствовал, как из моего навсегда полуоткрытого рта стекает струйка слюны.

Может, я хотел сказать ему, что никогда не забуду, сколько пришлось заплатить за исполнение моей мечты.

Я сдал экзамены за семестр, все на высший балл, как обычно. Я перетерпел остаток эльфирующих операций, ходил на занятия, делал курсовые, жил как живется.

Держался в стороне.

Я питался в комнате и ни с кем не беседовал. Я бродил из класса в класс, как привидение. Вскоре и со мной перестали заговаривать. У моего кружка подлипал нашелся новый герой, а я только рад был от них избавиться.

В кошмарах мне являлась вовсе не физиономия Боллинджера. Я видел лицо Чандры и слышал его голос. Он спрашивал: неужели не было другого способа?

Хэри держался рядом со мной. Не думаю, что я особенно ему приглянулся; кажется, он считал, что в долгу у меня, и поэтому возвращался, заговаривая со мной, не позволяя опустить руки.

Именно Хэри твердил, что не надо разыгрывать навязанный Чандрой гамбит вины, напоминал, что именно упрямство Чандры заварило кашу. Произнесенная в лазарете речь администратора, говорил он, не больше чем попытка слабака избежать ответственности за свои поступки. Может, так оно и было, только фактов это не меняло.

Я даже не пытался поступить иначе. Даже не подумал, что это возможно.

Быть может, постаравшись, я смог бы спасти свою мечту, не убивая мечты Боллинджера. Я рухнул в мир по Хэри Майклсону. Обратился к насилию, устроил бойню, потому что так было легче — проще и эффективнее.

Веселее.

Такую цену за свою мечту я не мог платить. Я продолжал учиться по инерции. Никому не сказав, даже Хэри, я принял решение. Я брошу актерское ремесло. Плюну на Поднебесье. Позволю умереть мечте о магии. Боллинджеру это не поможет, конечно. Зато я хоть буду спать спокойно.

Достаточно просрать экзамены, и больше выбора не будет. Пересдачи не существует. Если проваливаешься перед всем экзаменационным советом, тебя просто отправляют домой.

В ночь перед экзаменом Хэри Майклсон снова спас мне жизнь.

18

Мы сидели в моей комнате за литровой бутылью рецины и говорили о карьере. В Консерватории есть такая традиция: в ночь перед экзаменом друзья студента устраивают с ним пьянку. Все равно уснуть в такую ночь от волнения невозможно, а друзья составят тебе компанию.

Кроме Хэри, друзей у меня не осталось.

Когда придет его черед устраивать ночное бдение — в следующем семестре, у него в комнате набьется столько доброжелателей, что не протиснешься из угла в угол. В тот вечер мы сидели вдвоем по берегам лужи бледно-желтого света, разлитой настольной лампой, пили кислое, отдающее смолой вино и болтали вполголоса — все больше о нем, потому что, если бы речь зашла обо мне, я не смог бы ни говорить, ни слушать.

— Да ну, Крис, — пробормотал он, слегка запинаясь, и осушил последний стакан. — Думаешь, у меня правда прокатит?

— Хэри, — серьезно ответил я, — ты уже звезда. Глянь, как все на тебя смотрят. Любой знает, что ты далеко пойдешь. Ты словно из фильма про самураев вышел или про пиратов там. Актерская индустрия всегда ищет чего-нибудь новенького… и даже этого мало. Что бы это ни было, у тебя оно есть. То, что делает звезду. Я это вижу. И ты видишь. Ну прикинь, как ты, не знаю, ожил, что ли, когда на тебя начали обращать внимание. Черт, если бы я тебя похуже знал, то решил бы, что ты счастлив.

Он улыбнулся донышку пустого стакана, глядя куда-то в далекое будущее.

— И кем мы, по-твоему, будем через двадцать лет? Звездами мировой сети? Журналы, посвященные нашей половой жизни, и все такое?

Я пожал плечами.

— Ты — может быть, если доживешь. Я? Наверное, буду вице-президентом семейных фабрик в Мальме.

Слова слетели с языка так легко, будто почти не причиняли боли.

Он полупьяно воззрился на меня по-совиному, не понимая.

Я покачал головой в ответ на невысказанный вопрос и втянул воздух, больно царапнувший оцепеневшее сердце.