- Да, да, проходите, - быстро проговорил полный человек в пенсне и халате, надетого поверх белой рубашки. Из-под широких, домашних брюк виднелись носики мягких тапочек. И весь он был какой-то мягкий, домашний, если бы не страх, застывший во всем его облике.
- Он мне позвонил, - шепотом сообщил он, - я все приготовил, дня на два, думаю, хватит, а потом, если надо, я еще найду. - И протянул ошалевшему Фархаду, небольшую коробочку. - Два раза в день, по одной ампуле.
- А это точно поможет?
- Обижаете, молодой человек, - голос звучал уже более уверенно, с нотками обиды, кто-то поставил под сомнение его компетенцию, а это для профессора Розенбаума было неприемлемо.
- Простите, - засмущался Фархад, богатая обстановка, окружающая его была для него непривычна. - А сколько я вам должен?
- Ничего.
- Как так, ничего?
- Молодой человек, когда Исаак Самуилович говорит ничего, это означает, что за все уплачено. На год вперед. Заходите, когда что понадобится.
Профессор открыл дверь и протянул гостю руку на прощание. В этот момент дверь, которая вела в гостиную, отворилась, и в прихожую вышла молодая девушка лет восемнадцати. И Фархад понял, что он погиб. Девушка улыбалась, удивленно глядя то на отца, то на гостя, остановившегося у входной двери.
- Здравствуйте, - произнесла она певучим голосом, от которого в свое время потерял голову сам царь Соломон. Фархад ответить не успел.
- Идочка, сколько раз тебе говорить, не входи, когда я с посетителем. Ты нам мешаешь.
- Прости, папочка, я не знала, что ты не один.
- Кстати, - вдруг спохватился Фархад, - а как мне связаться с вами, если мне ЭТО, - он сделал ударение на этом слове, - снова понадобится?
Исаак Самуилович прикрыл дверь, попросил дочь принести карандаш и бумагу, записал номера телефонов, домашний и кафедры, и протянул Фархаду.
- Я обязательно позвоню, - сказал Фархад, глядя прямо в глаза Иды, в которых он уже утонул.
Спустя несколько дней, в купейном вагоне поезда Баку - Тбилиси, проходящего через Акстафу, сидели у окна два человека. Один из них, высокий, осунувшийся старик, не отрываясь, смотрел в окно на проносящийся мимо пейзаж, не пытаясь, однако, запечатлеть его в своей памяти. Он просто смотрел, и ему казалось, что это его жизнь проносится мимо него. Казалось, совсем недавно он еще мальчишкой вернулся из Тифлиса домой, на похороны отца. Вот он женился, веселая свадьба была, несколько дней гуляло село; а вот он уже в окружении детей. Сидят перед костром в поле, младший Керим, положив голову ему на колени, уснул, а он, Гара Башир, всю ночь просидел не шелохнувшись, боясь разбудить его. Как лента, проносились и оставались позади станции и поселки, в которых он когда-то был проездом или гостил у друзей, которых раньше было много, но ушли все они, кто куда, оставив его одного. Гара Башир понимал, что это его последняя поездка, больше он этих мест никогда не увидит. Все осталось позади. Но он ни о чем не жалел, и это было главное. Другой мужчина сидел напротив, набивал задумчиво трубку, но не закуривал, боясь, что дым табака может помешать соседу. Потом, когда за окном опустилась ночь, и Гара Башир устало закрыл глаза, Шямсяддин тихо прошел в тамбур и, чиркнув спичкой, начал раскуривать трубку. Через полчаса, когда он вернулся в купе, Гара Башир сидел в той же позе. Глаза его были открыты, и, хотя за окном ничего не было видно, он продолжал упрямо всматриваться в ночь.
- Почему не спите? Устали ведь вы. Ложитесь, отдохните.
- Спасибо, сынок. Совсем спать не хочется. Да и скоро у меня столько времени будет поспать. Посижу пока.
- Чувствуете как себя?
- Не скажу, что хорошо, ослаб я очень, встать не могу, как дитя малое, но боли, слава богу, не чувствую. Спасибо тебе за эти ампулы.
У Гара Башира болеутоляющих средств было много, выезжая из Анкары, он позаботился об этом, но, переходя в море из одной лодки в другую (в кромешной тьме лодка, подплыв к ним встала рядом, и Гара Башир с помощью лодочников, покачиваясь на волнах, второпях перешагнул в нее), он позабыл про них. Они там и остались, в железной коробке, засунутой в мешок, который он положил под сиденье. Только под утро, когда надо было делать укол, он обнаружил пропажу. Те два дня он вспоминал теперь с ужасом, эту нарастающую боль, потом, когда она переходила в хроническую, он отдыхал. На эту постоянную боль он уже был согласен, только бы она словно ножом не разрезала бы внутренности, сжимая сердце, прерывая дыхание. В первую же ночь он, устав сопротивляться, попросил Шямсяддина о помощи. И он достал Гара Баширу столь желанные для него ампулы, а через два дня еще целую пачку. Теперь он был обеспечен болеутоляющим средством примерно на месяц. Шямсяддин сказал, что если понадобится, он достанет еще.