Ключ-город

Вдруг произошло нечто невероятное, сказочное. В стороне от крепости, в правобережных лесах, которые в этом месте спускаются к озеру, яркими огнями загорелась елка. Солдаты в удивлении терли глаза, спрашивали друг у друга:

— Почудилось что ли? Видишь? Видишь?

В лесу полыхала елка. Настоящая, на корню. Ее опоясывали гирлянды электрических ламп.

Лампы угасали и зажигались снова, дразнили врага.

Бойцы в крепости и в береговых укреплениях хохотали, топали ногами, обнимались.

Орудия из Шлиссельбурга начали бить по елке. Гитлеровцы как будто обезумели. Они старались во что бы то ни стало скорее погасить елку. Но они спешили и плохо целились. Лампы угасали. Думалось — все, нет елки. А она вдруг снова вспыхивала.

Оттого, что огни загорались не через равные промежутки времени и неожиданно, всякий раз казалось, что это другая елка, на новом месте.

В канонаду включились многие орудия. Били уже не по елке, а по всему лесу.

Артиллеристы Орешка в это время не дремали. Они открыли ответный огонь, который долго не утихал.

В Шлиссельбурге яркой вспышкой осветило стены собора. Судя по гулу и силе пламени, там горели боеприпасы.

Оба берега, точно ждали этого взрыва, прекратили перестрелку.

В пылу боя никто в крепости не заметил, как стрелки часов перешагнули за двенадцать.

Евгений Устиненков посмотрел на мерцающий фосфорными точками циферблат ручных часов. Шел уже второй час. Устиненков выбежал из землянки на стену и громко прокричал так, что его услышали и в Светличной башне, и на дворе цитадели:

— С Новым годом, ребята! С новым боевым счастьем!

Г Л А В А XXVII ПРОРЫВ

В Шлиссельбурге опять захрипели репродукторы.

Фашисты отвечали на радиопередачи Орешка. Они поставили пластинку с недавней речью Гитлера. Сначала донеслось какое-то шипение. Потом раздался невнятный истерический вопль.

Пластинку повторяли снова и снова. Услышав голос Гитлера, старшина Воробьев изумился:

— Да он припадочный.

На что ефрейтор Калинин рассудительно заметил:

— Сумасшедший не сумасшедший, а весь мир взбаламутил… В общем, похоже, немцы сами себя уговаривают, чтоб не бояться. Дорожку-то к нам нашли, а выбраться им никакой фюрер не поможет!

На фронте было тихо. Эта тишина явно страшила врага. Особенно беспокойно гитлеровцы вели себя ночью: тарахтели пулеметами, жгли ракеты.

Удар же был нанесен утром, при полном солнечном свете.

Накануне в крепости уже знали о приказе командующего фронтом: наступать, имея целью прорыв блокады Ленинграда! Наступала Шестьдесят седьмая армия, в которую гарнизон Орешка входил как одно из самых малых подразделений.

Шестнадцать месяцев, почти пятьсот дней защитники Шлиссельбургской крепости стояли непоколебимо на своем островном рубеже. Теперь — вперед!

Солдаты поздравили друг друга с наступлением.

Готовились к бою.

Утром двенадцатого января где-то вдалеке громыхнул пушечный выстрел, три красные ракеты сгорели в небе, и началось…

Казалось, над Невою во второй раз в это утро поднималась заря.

Весь горизонт, насколько видел глаз, был охвачен пламенем. Каждая высотка, едва ли не каждый бугорок, исторгали огонь.

С береговых позиций прямой наводкой стреляли полковые и дивизионные орудия. Из глубины материка били тяжелые калибры, морские и железнодорожные дивизионы. Реактивные снаряды чертили над рекой яркие дуги.

Канонаду слышали за десятки километров, в Ленинграде. Впервые артиллерия Ленфронта наносила такой массированный плотный удар.

Земля сотрясалась. Воздух ревел.

Стреляли и орудия Орешка. Но даже те, кто стояли у самых пушек, не слышали выстрела.

У Виталия Зосимова пошла кровь из ушей. Он не мог вытереть ее. Ни на секунду нельзя было оторваться от наводки.

Иван Иванович Воробьев лежал на земляном полу в «хитром домике», он напрасно старался разглядеть левый берег.

Там все смешалось, подернулось гарью. Нельзя было различить ни земли, ни неба.

Более двух часов артиллерия обрабатывала передний край противника. Потом перенесла огонь в глубину его обороны.

Старшина смотрел теперь на Неву. Ему показалось, что лед вдали, ниже Шлиссельбурга, ожил.

Воробьев не заметил, когда штурмовые отряды вышли на реку, наверно, еще во время артподготовки.

Солдаты в белых халатах поднимались, бежали, падали и снова поднимались. Вот они уже на левом берегу во вражеских траншеях, там сквозь черные клубы прорываются зеленые взблески. Завязался ближний, гранатный бой.

Белых халатов на Неве становится все больше. Они просочились уже не одной цепочкой, сплошным потоком.

Но упав, поднимаются далеко не все. На черно-белом снегу набухают красные пятна.

Фронт схватки ширится, она становится более жестокой, упорной.

Из «хитрого домика» старшина бежит на крепостной вал. Прыгает в траншею. Дно ее забросано отстрелянными гильзами.

Пулеметчики и автоматчики держат на прицеле бровку и шлиссельбургскую набережную, не дают противнику стрелять по Неве.

В крепости уже знают:

— Пошла наша дивизия!

Солдаты напрямик спрашивают у сержантов:

— А мы, что же, так и будем сидеть на месте?

На командном пункте понимают нетерпеливую солдатскую душу. И потому снова и снова повторяют приказ: