Ключ-город

Они уж подрастали, когда началась война. Отцы ушли в армию. На долю жен и дочерей выпала горькая судьба, немецкий плен.

В городе творилось страшное. У стен собора появились виселицы. И взрослых, и детей заставляли рыть окопы. Тех, кто работал плохо, пороли. Кто отказывался работать, убивали.

Расстрелянных гитлеровцы не разрешали предавать земле. Хоронили они только своих солдат и офицеров.

Бывали дни, когда все взрослые жители города занимались производством гробов. Это случалось при особо сильных обстрелах из крепости и с правого берега.

Город вымирал. Люди поедали траву, росшую на откосах канала, поедали падаль. Но скоро и падали не осталось.

Как-то Анфису вызвали в комендатуру. Она прибежала оттуда ночью, избитая, с распухшим лицом.

— Поймите, мама, — давясь слезами, говорила Анфиса, — они не считают нас людьми. Я не хочу жить.

Но она жила. Остригла косы, изуродовала лицо, И жила. А подружка ее очень скоро надломилась, затихла и умерла в самом начале неволи.

— Что же нам тогда оставалось делать? — задала вопрос бабка и подперла щеку рукой. — Взяли мы к себе ее дочку, Фенюшку.

Левченко поднялся так порывисто, что задел головой свисавшую с потолка коптилку, и она закачалась, заскрипела проволокой.

— Вы сказали — Фенюшка?

— Ну, да, такое имя.

— А отец ее по фамилии Рыжиков?

— То-то и есть, — спокойно сказала старая женщина. Кажется, все пережитое отучило ее удивляться чему бы то ни было. — Ну, слушайте дальше, сынки.

Поздней осенью, когда из крепости вышел на лодках десант к Шлиссельбургу, город встрепенулся. Но немцы отбили десант.

На набережной осталось много раненых красноармейцев. Фашисты прикалывали их штыками.

Одного, полуживого, Анфиса ночью принесла в подвал, где обитало уже немало народа. Красноармеец прожил всего сутки.

Анфиса решила похоронить его непременно честь честью. Гитлеровцы поймали ее ночью, у свежей могилы, с заступом в руках.

Анфису расстреляли на дворе комендатуры. Многие приходили хоть издали проститься с нею. Она лежала лицом вниз, раскинув руки, точно в предсмертную минуту хотела обнять родную приладожскую землю…

Старая рассказывала о смертях и утратах ровным, тихим голосом, и выражение ее лица не менялось. Только когда говорила о детях, глаза теплели, морщинистая рука тянулась к двум головкам на одной подушке.

Ей было бы не спасти девочек. Но помогли соседи. Один отдавал корочку хлеба, другой какую-нибудь требушинку, найденную около немецкой кухни… Оля держится молодцом, а Фенюшка очень плоха, неведомо, выживет ли…

— Бабушка, вы про Рыжикова расскажите, — нетерпеливо попросил Иринушкин.

— Да что про Рыжикова, — нахмурилась старая.

Геннадий появился в подвале однажды вечером. Он бросился к дочери, прижался к одеялу заросшим лицом.

Рыжиков не скрывал, какой дорогой вернулся в Шлиссельбург. Он все рассказал. Но тут произошло то, чего он понять не мог. Бабка подошла и несильной рукой ударила его.

— Мой сын воюет в Красной Армии, а ты сбежал, да еще смеешь мне на глаза показываться?

У каждой женщины, жившей в подвале, муж, или брат, или сын воевали против гитлеровцев. Этим женщинам невыносимо было видеть предателя. Они выгнали его.

Рыжиков приходил еще несколько раз. Он ругался и плакал у закрытой на щеколду двери. Его не пускали к дочери.

Как-то бабка сжалилась, вышла к нему и сказала:

— Подумай о дочке. Ведь вырастет, стыдиться тебя будет. Не надо ей знать тебя.

Беглец кинулся к старухе. Она не шевельнулась.

— Одно тебе осталось, — проговорила бабка, — привести сюда немцев. Иди, зови!

Но Геннадий никого не позвал. Он ушел.

На следующий день в Шлиссельбурге услышали его голос. Геннадий по радио обращался к гарнизону Орешка, призывал переходить на немецкую сторону.

Голос его оборвался на полуслове.

Люди, находившиеся поблизости от землянки радиостанции, потом рассказывали, что Рыжиков крикнул: «Не верьте!» Но только он тогда уже лежал на полу с проломленной головой.

Должно быть, в последнюю минуту увидел он себя лицом к лицу с теми, кто были его товарищами, и заговорила совесть, и страшно ему стало. Но поздно…

Иринушкин и Левченко были потрясены услышанным. Все стало понятным: и смысл недосказанной фразы, и тайна списка, найденного сегодня в комендатуре, списка, в котором фамилии были зачеркнуты жирной карандашной чертой.

Они представили себе второномерного — встрепанного, с беспокойными глазами, в шинели, пузырящейся над поясом.

Что же ты натворил, Геннадий? Ты думал, что родину можно отделить от родных, от семьи. Ты предал одну и потерял другую.

Ты расплатился жизнью. Но казнь твоя не кончилась вместе с нею. Есть кара страшнее смерти…

Бойцы отчетливо, снова и снова, слышали голос бабки, ее слова, сказанные Рыжикову: «Дочь, твоя любимая дочь, устыдится имени твоего!»

И, возможно, самое большое благодеяние людское будет в том, что Фенюшке никогда не расскажут, кто ее отец.

Но что надо сделать, чтобы эта бедная девочка осталась жить?..

Двое солдат в раздумье шли по обугленным улицам. Над белой рекой тянулись темные, порубленные осколками, ветви деревьев.

Г Л А В А XXX ВТОРОЙ ЭШЕЛОН