Ключ от двери

Брайн принял душ и переоделся, собираясь на свида­ние к Мими в «Бостонские огни», и теперь, освеженный, принарядившийся, он шагал к воротам лагеря. Уже заго­релись первые звезды, но раскидистые вершины пальм еще чернели на фоне густой синевы. Позади шумел лагерь, и, когда Брайн остановился, чтобы закурить сигарету, из во­рот вылетел грузовик и помчался к аэродрому. У ворот стояли на посту малайские полицейские и прогуливались несколько рикш, предлагавших подвезти до городка. И вдруг странные звуки взметнулись в воздухе, словно какой-то сумасшедший решил исполнить музыку собствен­ного сочинения на сиренах. Звуки эти возникли где-то на дороге, это была странная и какая-то нездешняя музыка, нарушившая вечернюю тишину малайского заката. Кон­чики пальцев у Брайна похолодели, по ним словно пробе­жал электрический ток, а ноющий звук все нарастал, пор­хая меж деревьев, окаймлявших шоссе. Другие прохожие тоже останавливались, как бы ожидая приближения этого чудища, шагавшего к ним на двух сотнях ног под визг и вой оркестра.

— Это гуркхи! — крикнул кто-то.

Группа китайцев и малайцев стояла у ворот, глядя на них: солдаты старательно отбивали шаг под музыку, мрач­ные звуки которой сплетались в какую-то загробную мело­дию. Они остановились между казармами и столовой, и музыканты все играли, а солдаты маршировали на месте. Наконец визгливое «Стой», точно выключатель, прекра­тило автоматическое движение рук и ног, и обстановка в лагере, казалось, сразу переменилась: атмосферу насторо­женного веселья сменила атмосфера войны.

В «Бостонских огнях» Брайн купил целую кучу биле­тиков, но не танцевал, а сидел с Мими за столиком. Он за­говорил о будущем и, прежде чем успел понять свою ошибку, зашел слишком далеко в этом разговоре.

— Теперь мне легко остаться здесь и не возвращаться в Англию, — сказал он, неудачно выбрав минуту, когда ей, видимо, не хотелось этого слышать, а оркестр, как нарочно, загремел в свои жестянки, словно стараясь заглу­шить его слова. Мими, подкрашенная, казавшаяся совсем юной в этот вечер, отодвинула от себя сумочку, затем по­тихоньку снова придвинула ее ближе, глядя прямо перед собой; сумочка упала ей на колени.

— Это будет очень трудно сделать. Ты только гово­ришь об этом так легко. И ты знаешь, что я сама этого не хочу.

— Не старайся меня поймать, — сказал он, опрокиды­вая в рот рюмку виски. — Я что думаю, то и говорю.

Выражение лица у нее было совершенно пустое и пе­чальное («А может, просто усталое?» — подумал он), и все же ему показалось, что где-то в глубине ее глаз про­мелькнула улыбка. «Я пьянею», — сказал он себе, улыбаясь так нежно, что Мими погладила его руку.

Она сказала:

— Может, ты боишься возвращаться в Англию?

Оркестр после перерыва разразился новой серией фок­стротов, таких расслабляющих — хоть они всем и нрави­лись — в этот душный и влажный вечер.

— Неправда! — воскликнул он с такой убежденностью, что, вспоминая об этом потом, даже сам задумывался, а не было ли тут доли правды. Мими опустила глаза. — Уж если я в двадцать лет не знаю, чего хочу, то когда же? — сказал он.

Он подозвал официанта и попросил еще два виски, но Мими потребовала апельсинового соку. Она пила только слабые напитки, когда разговор их становился «серьезным», он же, напротив, пил только виски, и, по мере того как серьезность его исчезала и другие желания загорались в нем, Мими все больше и больше впадала в свой обычный грустный фатализм, а это неизбежно вызывало взаимное непонимание. И в то же время он подозревал, что никакое обычное земное решение, вроде того, к какому они стара­лись прийти сейчас, не имело бы существенного значения в ее жизни, так как она жила в мире, где только те ре­шения обретают силу и значение, которые приходят сами по себе, — сколько ты ни сжигай себе нутро этим рисовым виски и сколько ни сиди над охлажденным апельсиновым соком. И он чувствовал это и знал заранее все выводы, к которым это должно было привести, и все же здесь, в бит­ком набитом танцзале, когда он сидел напротив нее и го­лова у него пухла от грохота джазовых мелодий, искалечен­ных здешним оркестром, ему уже начинало казаться, что он готов прожить всю жизнь под сказочным солнцем Ма­лайи.

— Всех наших, кто демобилизуется, вызывали к офи­церу и спрашивали, не хотим ли мы остаться в авиации еще на два года. Так что я всегда могу согласиться.

— Нет, не можешь, — сказала она. — Ты не из таких! Ты для этого не годишься, ведь я немножко узнала тебя за это время.