Ключ от этой двери

Ташта присел, разворачиваясь. Аяна упала на брусчатку улицы и, дрожа, размазывая слёзы, смотрела, как широко открывается его рот, устремляясь к ближайшей тени. Раздался оглушительный крик, отражаемый стенами домов, три тени метнулись прочь, и со всех сторон стали доноситься скрипы оконных рам и ставней. В нескольких окнах зажёгся свет. Ташта кинулся, прижав уши, прочь, догоняя убегавших.

– Кэтас! – отчаянно воскликнула Аяна. – Кэтас! Иди сюда! Ташта!

Он вернулся не сразу. Переступая беспокойно, он обнюхивал её, прядал ушами и всхрапывал, а Аяна поднялась, хватаясь за его колено.

– Аллар. Найле. Йере. Инни.

Её швырнуло назад, к крупу, потом качнуло вперёд.

– Мой золотой, ты всё помнишь! – плакала она. – Ты ничего не забыл. Не то, что некоторые!.. Ты же мой хороший!

Он медленно шёл, и каждый шаг отдавался тошнотой, в ушах шумело. Она не понимала, где находится, и ещё меньше понимала, куда ей идти дальше. Что ей делать дальше?

Она так и не спросила про Лойку. Она стояла там, слушая его обвинения, и опять думала только о себе. Она даже о Верделле ничего не сказала... Она будто ослепла рядом с ним, ослепла от гнева, ослепла от этой серой хмари, которая...

– Кэтас, – пробормотала она. – Аллар.

Ташта, явно уставший от всего происходящего, нехотя, только спустя несколько команд, встал на колени, и она опять согнулась над какой-то канавой. Страх сковал её. Эта тошнота и чувство удушья... Аяна поняла. Она больна. Наверное, она умирает. Иллира говорила, что Аяна выглядит, как мертвец, который питается кровью. Один из тех, которые восстают из склепов...

Луны медленно ползли по небу, и она ползла, схватившись за корде на шее Ташты и еле переставляя ноги. Да, так и есть. Даже у Тави взаперти ей не было так паршиво. Ей ещё никогда в жизни не было так паршиво. Даже несколько месяцев в зубодробительно тряском фургоне по разбитым колеям прекрасного, широкого Арная казались незначительной мелочью по сравнению с тем, что происходило сейчас.

Выхода не было. Всё, что происходило, было паршиво, беспросветно, безысходно. "Фидиндо" не было в порту, и единственный, кто мог ей что-то сказать о судьбе сестры, сегодня швырялся креслами за её спиной. А чтобы найти кого-то из команды "Фидиндо", ей тоже нужно было идти... к Конде.

Мысли метались у неё в голове, не находя выхода. Всё, что она делала эти два года, рассыпалось, как стопки, сложенные из гальки, которую она зачерпнула горстью из бурунов прибоя, просеивая сквозь пальцы слишком мелкие камни. Всё разваливалось, как её серые туфли, расходилось, как швы карманов её камзола, куда она складывала слишком много разных вещей, разрывалось, как портрет Конды, столько раз сложенный и расправленный, что на нём образовался крест из протёртой, прозрачной бумаги.

Арем Тосс отмечал на большом листе бумаги поля, которые надо оставить под скотом, кружочками, а те, которые должны были стоять под ветром – крестами. Аяна шла, зачёркнутая, оставленная под ветром, пустая, бессмысленная, негодная, неспособная ни к чему. Всё, что она делала, было нелепым, ничтожным, бесплодным. Её действия, всё её существование, постоянно перечёркивались чем-то иным, чем-то, что она никогда не могла предположить, но оно случалось, случалось постоянно, вновь и вновь отбрасывая её назад. В чём смысл её существования? Зачем она идёт куда-то и дышит этим воздухом? Для чего она нужна? Иллира сказала, что, если Кимата заберут, он забудет её и начнёт называть мамой свою няню. Даже здесь она не нужна... Её так легко заменить... Бесполезная, бессмысленная Аяна. Она умрёт от этой болезни, и о ней никто не вспомнит.

Мысли разбежались, как мокрицы букв в рукописях Харвилла. Они метались в голове, подгоняемые одной: её никто не любит, она никому не нужна. Аяна схватилась за горло рукой. Она не могла думать, не понимала ничего, не видела, не слышала. Она брела во тьме, как будто нырнула в залив, полный чернил, и не ведала, где дно, где поверхность, где вообще хоть что-то в этом мраке.

– Ташта... – пролепетала она одними холодеющими губами. – Милый, что делать...

Но Ташта тут был ни при чём. Это ведь она сама во всём виновата. Она не послушала маму, которая советовала остаться, и Тили, и Солу. Да, она не послушала Солу, которая сразу после той ночи сказала ей больше не ходить к Конде. А до этого она не послушала Воло, который говорил ей держаться подальше. Она не послушала даже самого Конду, который ещё до всего этого предупреждал, что обидит её. По крайней мере, он не лгал. Он не лгал. Он до конца был верен своей клятве не лгать ей. Почему же он не был верен той, другой клятве, которую произнёс на палубе "Фидиндо" и ещё раз, позже, перед тем, как его увезли? Он не понимал, что говорит?

Ташта шёл рядом с ней, и был её единственным спасением от одиночества. Огромное небо, полное звёзд, раскинулось над ней, а она была одна. Маленький, крошечный камешек на огромном пляже в летний отлив. Пройдёт совсем немного – и никто даже не вспомнит ни её, ни её имя, ничего из того, что составляет это бессмысленное, одинокое мгновение, называемое её жизнью.