Ключ от пианино

Вижу тугие русые косы одной, пушистую, иссиня-черную голову другой пианистки, их одинаковые синие плиссированные юбки, белые колготки  и  шершавую, великолепную штукатурку  белой и грустной, как Пьеро, стены,  которую мы терли своими влажными  ладонями  под лестницей около входа – напрасно, конечно.  Косы завалили свой этюд и расплакались, я сыграла так себе. Только брюнеточка сдала  блестяще.  Мы  с ней с шести лет ходили вместе  "мучиться на сольфеджию", как, вздыхая, говорила баба Вера,   где  быстро  надо было вертеть и транспонировать туда-сюда гармонию, причем никто не списывал – это считалось ниже достоинства музыканта, и все почему-то в это верили.  Там нас научили правильно подбирать и элементарно аранжировать аккомпанемент – редкие, обожаемые уроки, потому что к ним готовиться, конечно, не надо было. Но самым удивительным занятием оставались все-таки музыкальные диктанты. Мы писали их в таком количестве, что я завела для этого отдельную нотную тетрадь, которую наш преподаватель, черноглазая фея Альфия Рудольфовна, посоветовала мне назвать «Тихий ужас».

− Пишите, девочки, записывайте музыку постоянно, где бы вы ни были, – повторяла она, как заклинание, − тре-ни-руй-тесь! Скоро экзамены. Скоро, скоро, Лутарина. Вот увидите, весна придет − оглянуться не успеете.

Волосы у нее были такие седые, что казались голубыми.

Чтобы расшевелить, как она выразилась, наши глупые красные уши, Альфия  учила нас  воспроизводить на бумаге  любую мелодию по памяти –  просто мелодию, которая пришла в голову.  Ощущение было несравненное, долго ковырялись мы в секундах и септимах таких шедевров как «Я встретил вас» и «Миллион алых роз»,  но все-таки в середине четвертого диктанта ученик начинал испытывать  некий волшебный  угар  и, как удовлетворенно  замечала Альфия,  по глазам было ясно, что в голове что-то происходит.

− Давайте еще, − ободряла она. – Я выйду к Татьяне Дмитриевне, а вы продолжайте. Только чтобы и-де-аль-на-я тишина. А потом каждый проиграет, что написал.

И мы писали, стирали и снова писали, высунув языки, и это было похоже на то, как если бы божественные слова «Поздно. Полночь. Нет огня…» выводила корявыми буквами на заборе безграмотная рука.

Да, нет огня, позолоченная осень, острые ножницы северного ветра в октябре, оранжевые цветы на площади. Брюнеточка, свежеостриженная, в густой фиалковой ауре материнского «Сигнатюра», просит меня одолжить ей кожаную юбку на дискотеку в Доме культуры – бум-бум-бум, давай меняться шмотками, а я тебе дам такое платье − папка из рейса привез, – закачаешься.

Она живет через дорогу, в ее комнате задернуты полосатые шторы, еще сильней пахнет фиалкой из открытого шкафа, и я действительно вижу головокружительную лазурь, люрекс и перышки. Я в полном восторге, я не знала, что это вообще возможно –меняться шмотками, надо же, как весело! Мы натягиваем все это дело у нее дома, чиркаем по губам одной на двоих морковной помадой и устремляемся судьбе навстречу – бум-бум-бум. Она сообщает мне, что целовалась с одним парнем, его зовут Азамат, он меняет подружек, как перчатки, но все равно, он – ее любовь навсегда. Она уже серьезно решила, что родит от него ребенка, даже недавно присмотрела распашоночку и ленту, чтоб одеяльце перевязать… ну, не сейчас, чего ты рот раскрыла, через пару лет, конечно.  А у  него пока  другая, самая красивая девка из соседней школы, вон, видишь – и я  робко смотрю туда, куда дернулся ее задрожавший подбородок и вижу, да, у него другая, они танцуют медленный танец,  у нее огромная медная коса, подколотая над кружевным воротничком и сережки кольцами,  а лица не увидать, она буквально утопила его в сером ласковом плече Азамата – и мне пока еще неизвестно, любили его родители Лермонтова или просто следовали семейным традициям, но и Бэла, и Казбич, и шелковые ресницы, и мерцающая сирень его удлиненных глаз – все это вспыхивает мгновенно  в  славном, звонком и совершенно невозможном имени, потому что мукой мученической будет позже отвечать на восклицание косогорских барышень: «Ну, че, здорово! А как зовут-то его?»

Участь моя решена.

«Азамат», – медленно произношу я.

И барышням моментально становится ясно, о ком именно я говорю.

10

Азамат не пригласил меня танцевать − ни на том, ни на каком другом домкультурном балу, и ряд волшебных изменений его милого лица в свете зеркального шара судьбы − крутится, крутится, и не может упасть, только сыплет искрами  по темному бальному залу, − этот ряд был тогда  посвящен и подарен, разумеется, не мне.

Я впервые возникла перед его глазами только два года спустя, на пороге жаркого дачного заката, примерно с месяц после приезда из Москвы в мою первую летнюю ссылку.