Ключ от пианино

Мама так и не приехала к нам из Москвы тем летом. Сказала – не сможет. А он сказал ей, что не может пока уволиться с завода. И еще о чем-то они говорили, но он ушел с телефоном в прихожую, споткнувшись о провод, и закрыл дверь.

А потом отец с мужиками перекладывал тяжелые брусья на даче − и одно бревно сорвалось ему на руку. Могло быть и хуже, сказал врач, накладывая повязку, но вот кольцо придется распилить и снять… И теперь, когда все удачно и быстро заживало, тоненький след от кольца, эта полоска незагоревшей кожи на безымянном пальце, почему-то пугала больше, чем широкий лиловый синяк, закрывший все косточки его узкой, музыкальной ладони.

***

И оттого, что он знает, что она не приедет, мне стало так плохо, так одиноко, даже как будто хуже, чем если бы я была совсем одна. Он встал, подошел к окну, ссутулившись, посмотрел на улицу и устало обернулся на часы.

– Иди спать.

– Папа, честное слово…

– Иди, не хочу ниче слышать больше. Финита ля комедия.

Было ясно, что он мне не верит. Уж лучше бы ударил. Я вышла в коридор, увидела на диване неоспоримую улику своего преступления, прижалась к ней лицом, вдохнула этот речной воздух, которым еще пахли клетчатые рукава, и заплакала.

***

…Ну разве можно такой вкус назвать мятным? Все в тот день скрывало в себе что-то еще, все хотелось назвать по-другому – ветер за окном, снег, который подтаял на крыше от непредвиденного солнца, шкаф с ворохом летней одежды наверху, яблоко на столе – вещи и явления преподносили мне свои запах, вкус, цвет, звук иначе, чем я привыкла. Почему? Не знаю. Знаю только, что я снова могла видеть, говорить, слышать, ходить, не представляя, когда жизнь кончится. И в этом-то на самом деле и была вся эйфория.

6

А потом наступил новый день, душ заиграл туш, ударив по желтоватой эмали маленькой ванны, и только я приготовилась намылить голову по второму разу, как зазвонил телефон.

– Что скучаем, когда весна такая? – нагло, ласково и знакомо крикнула трубка.

– А-а… Легок на помине, – холодно сказала я, а сама посмотрела на себя в зеркало: с волос капает, рот до ушей, на груди шрам, а уши красные.

– Легок, – охотно согласился Верман. – Чего делала?

– Болела.

– Ну вот! А сейчас?

– А сейчас – не знаю… Сейчас выздоравливаю.

– Выздоравливать хорошо на свежем воздухе.

– Я тоже так думаю.

– Ну, так может в Коломенском, в два часа?

– В два я не успею… Давай в полтретьего.

– Да ты и в полтретьего не успеешь, – сказал Верман магическим голосом, от которого у радиослушательниц бежали мурашки по лопаткам. – И опять я буду ждать тебя, всегда буду ждать тебя.

– Спорим − успею, – сказала я.

– На бутылку шампанского, – быстро предложила трубка. – Давай, жду.

***

Ах, сколько я проплутала в тот первый год по Москве.

Бедные мои туфли.

Меня отправляли на интервью, репортажи и вечера благотворительности, с казенным диктофоном, который больше был похож на знаменитый чемоданчик с ядерной кнопкой, такой же тяжелый и страшный. Давали адрес на бумажке – написано было неразборчиво. Я все брала и благодарила – не станешь же критиковать бесплатный диктофон и почерк главного редактора. Меня терзали сомнения о Козицких, Каковинских и Козихинских переулках. Родилась и окрепла − с тем, чтобы сопровождать меня всю жизнь, паранойя опоздать на рабочую встречу. Я теряла последние мозги в московском вечернем столпотворении, шла наобум, останавливала прохожих, веселила их совершенно бесплатно глупыми вопросами – и брела дальше, еще дальше, к трем соснам, на три тополя, в лес и по дрова.

Интернета не было, электронных карт не было, навигаторов не было. В сумке моей ютился тогда только обтрепанный бумажный путеводитель формата А5, но и он не мог сказать мне, куда идти, если меня ждут в Х… (дальше неразборчиво) переулке, дом 4, строение 2, корпус 4/3. Все проговаривалось ногами – все фантастические Вражки, Кулички и Лихоборы, Верхние, Нижние, Малые, Большие, Старые и Кривоколенные… Тогда-то и произнесено было мое "адью" каблукам – прощай, как говорится, оружие.

Но все-таки в философский ступор меня ввели не пешие прогулки, а передвижение на метро. Меня вдруг поразила эта неумолимость, с которой поезд в метро едет от одной станции к другой. Смолкло предупреждение «осторожно, двери…», черные резиновые створки аккуратно сомкнулись между собой, вагон тронулся, и вот она, судьба по рельсам – уже невозможно изменить свой путь, выйти, передумать, забыть себя вместе с вещами на сиденье. Я, терзаемый сомнениями пассажир, уже никуда не денусь, доеду до следующей станции, вздохну и выйду на платформу.

Я опоздала-таки минут на двадцать.