Ключ от пианино

Там было прохладно, светло и пахло хвойным дезодорантом. На пестрой мраморной столешнице между двумя кранами возвышалась, рискуя упасть мне на голову, какая-то сложная цветочная композиция. И одна орхидея смотрела на меня из черной вазы не мигая, с любопытством и легкой брезгливостью, когда я полоскала рот сладковато-душной от хлорки водой, что лилась из Москвы-реки прямо мне в ладонь.

***

Да, часы из Цюриха, шейный платок от Гермеса, особая канифоль для виолончелей, сикаморы в саду, такса Метакса и афган Тамерлан, виляющие хвостом у входной двери, завтрак на атласных простынях парижского «Рица», американский паспорт, уверенность в завтрашнем дне – то есть, уверенность, что его самолет приземлится в Нью–Йорке, как и указано в билете, в 13:45, и что его будет ждать дома жена, верная ему по всем пунктам, указанным в отчете частного детектива.

Я не могла понять одного. При этом своем фантастическом умении жить удобно, задавать вопросы так, что люди отвечали на них то, что он хотел услышать, и видеть кратчайший путь к достижению своей цели – когда же, в какой момент хитроумный Верман стал так непроходимо, смехотворно туп в отношениях с людьми, и не просто с людьми, а с людьми близкими, и когда же он-таки разорвал эти тонкие, драгоценные нити, на которых вибрировала его изначально парадоксальная семейная жизнь? Было ясно, что он совсем не понимал, кому и как делает больно, только почувствовал, что жить стало не так удобно, как раньше, что надо действовать решительно, может быть, удвоить смесь хлеба и зрелищ, может быть, сменить музыкальную систему в новом авто или начать поститься по пятницам?

Мне было как-то жаль тебя, который попробовал и разлюбил все, что за деньги может попробовать человек, – и все-таки не переставал этим хвастаться, все-таки пытался этим что-то доказать и ничего доказать не мог. Не сходились параллели.

Вот, помню, я первый раз ела банан, и вкусовое ощущение было совершенно шоковое. У фрукта не было внутри ни косточек, ни колючек, ни огрызка, ничего – ничего лишнего, только удивительная бежевая мякоть. Он был идеально упакован в теплую желтую кожуру, и, конечно, сущим наслаждением было его чистить, по сравнению с яблоком или вишней! И был у него небольшой привкус, мыльный какой-то, не совсем пищевой, и вот именно он и делал этот райский плод райским. А потом, в Москве, началось банановое изобилие, эти бананы можно было спокойно покупать каждый день, гроздьями, по одному, спелые или зеленые, можно было их есть на завтрак и на полдник, жарить, разминать в пюре, пробовать сушеными или вялеными… и вот тогда райская составляющая его вкуса ушла, потерялась… Вот откусываю сейчас – и не понимаю, где, где же это? Так и ты – только гораздо сильней, гораздо печальней, обжорство гораздо более свирепого типа, увы.

Жалость – чудовищная сила.

После ужина мы заехали на ту старую, милую квартиру, где на стенах по-прежнему висели фарфоровые веера и тополя сорили снегом на каменный подоконник.

На балконной веревке висели белые брюки Вермана, самолично им постиранные.

– Казалось бы, ерунда, брюки, – дернул Верман веревку, и она закачалась укоризненно. – Но вот я ей раньше говорил, Ань, здесь пятна, ну что, лень потереть немножко, что ли… А сам начинаю стирать – и оно не отстирывается. Тру,тру… Тру,тру… Не отстирывается!..– И он перечеркнул эту фразу совершенно плоским, сиплым смехом, который я, как вы понимаете, не могла поддержать.

Все это означало, что я должна уйти, а сил, чтобы уйти, у меня не было.

Он что-то спросил, я что-то ответила. Я не знала, что делать.

– Ну, пожалуйста… Пожалуйста, – повторил он.

Он обнял меня за шею и притянул к себе так, что щеку обдало этим теплом, что всегда прячется за воротником мужской рубашки, под первой пуговицей, чуть повыше сердца. Пахло от него вином, солнечным каким-то дымом и ночным табаком. Обнимал взахлеб, как он один только умел обнимать, целовал, и говорил, как прежде, и затихал, и говорил опять, и умная, бережная рука его мягко толкала меня вниз, на глубину.

И мне вдруг показалось, что там, где все заштриховано шепотом и черно-синими тенями, я увижу не потертые джинсы и не расстегнутый ремень на них, а мое старое серенькое платье и черные сапоги, которые он так ласково и весело целовал в тот далекий сентябрьский день.

15

«Сите Датум» кончилась так же внезапно, как и началась, так что намек на быстроту в ее обманчиво стройном латинском названии, оказался, увы, пророческим.