Ключ от пианино

− Ну, смотрите сами, – вздохнул он. – Нам предложили: русский или немецкий. Я просто выбрал не немецкий. Кто может захотеть учить немецкий, будучи в здравом уме?

Я не знала, что сказать. Я задавала вопрос о том, где он работает, что делает, и ответ приводил к другому вопросу, а вместо третьего приходилось говорить: «Ах да, конечно». Ферди собирал пальцем крошки круассана со стола, улыбался в белый шарф и откровенно любовался моей растерянностью.

− Когда непонятно, даже интереснее, – пояснил он.

А ведь сам признался мне какое-то время спустя летним вечером:

– Знаешь, я могу делать работу, только если мне в ней все абсолютно ясно. Я должен точно знать, что я делаю, – иначе я просто не смогу это делать.

– Ну, а как же, когда ты не знал, когда была… э-э… проблема выбора?

– А не было проблемы выбора. – Ферди лежал на своей любимой, расшитой бирюзовой гладью, турецкой подушке, заведя руки за голову и качал загорелой узкопалой ступней в такт небесной увертюре Глюка. – Я всегда делал то, что любил, и это была математика, вот и все.

Счастливый человек. Я не только не была уверена, все ли мне ясно в моей работе – я порой была убеждена, что мне ничего не ясно, что надо двигаться наугад, почти вслепую, и неизвестно сколько времени. Но Ферди вряд ли понял бы меня, даже в этом.

***

Ферди, которому в своей работе было все абсолютно ясно, приехал в Москву полгода назад, представителем французского филиала одной компании, которая в списке консультантов и гуру на рынке мобильных телефонов шла первой по алфавиту и по обороту капитала.

– Зачем вам переводчик? – робко выдала я то, что жгло мне сердце.

– Но ведь на ужине будет двадцать человек, – сказал Ферди, взглянув на меня, как на ребенка, который еще не учил таблицу умножения. – Два стола. Кричать или бегать от одного стола к другому… зачем это. А вдвоем мы отлично справимся. Правда?

Больше из его рассказа я не поняла ничего – да нам и не важно было, ведь, главное, французское меню в моем переводе его румяные клиенты приняли на «ура», и где-то между грушей и рокфором мы подняли тост за сотрудничество, а тосты, как известно, переводить легко и приятно.

***

Нам и не важно было, да. А вот главное было несколько другим. А вот главное было, если честно…

***

Он написал мне тем вечером письмо, которое уже не касалось ни перевода, ни консалтинга, ни делового общения. Письмо было мгновенно доставлено мне в виде аттачмента в формате Word, и не успела я опомниться, как мы очень размашисто и часто стали друг другу писать.

Электронная почта превосходила по скорости все известные мне ранее формы эпистолярной игры. Помню, когда Ферди сообщил, что купчая на дом оформлена и все готово, я, переезжая, перенесла всю эту блажь с компьютера на чистый CD.

В цифровом формате она не заняла и десятой части тоненького диска, который чуть позже детские руки подхватили и повесили на шерстяной ниточке в числе других, ненужных и ярких вещей на старое миндальное дерево, когда пришло время украсить сад к Рождеству и распугать птиц.

…Если перевести все это в бумагу – будут же кипы писем, просто зарыться с головой… Где же они, в каком виртуальном пространстве, дрожащие ноли и единицы, крестики-нолики, бинарная клинопись – не изгнанные из бытия, но и не существующие в нем?

Радужный блик на зеркальной изнанке диска напомнил мне чувство, с которым я отправляла когда-то другое письмо. И еще одно, и еще… А они – бумажные, косогорские, в каком краю потерялись? До сих пор жаль мне сухие цветы, которые я могла бы послать тебе, и свежие книги, чуть влажноватые от типографской краски и клея, и елочные игрушки, и зернышки новогоднего апельсина… Все то материальное, над которым не властна смерть, все, что видят потом в притихшем музейном зале, около летописи фараонов под стеклом – ячменный жемчуг в глиняном горшке, окаменевший инжир, россыпь полбы около кошачьего саркофага.

Все яблоки, все золотые шары. Как сладко пах сургуч в почтовом отделении. Как замирало сердце, когда толстая тетя бухала печать на квиточек с номером и выдавала уведомление, что непременно дойдет, к нему, в Москву, в обветренные ладони. Внутри конверта, между эфемерных тетрадных страниц иногда таилось что-то весомое: брелок, открытка, монетка на цепочке. В этом смысле эпоха почты была гораздо эффективнее, но как медленно ворочалась она, какие громоздкие у нее были рычаги и колеса…

24

Не помню день, когда Ферди сказал мне «ты». Или написал? Помню день, когда он стал для меня – ты. Да, этот день я хорошо помню.

***