Ключи Марии

Не знаю, каким образом, но слух о ее героическом поступке скоро разошелся по всей округе. Полковник, перед тем как вновь насладиться юным девичьим телом, запер дверь на ключ. Поэтому, когда длительное время он не подавал ни звука и не выходил, к нему в дверь кабинета начали стучать и кричать. А потом уже вывалили дверь и увидели их обоих мертвыми на полу. Полковник лежал без штанов, в одном кителе, девушка была одета в выглаженное нарядное платье, руки сложены на груди. На ее лице застыла довольная улыбка.

Меня это ужасно потрясло. Несколько дней я не мог прийти в себя. А за то время границы перекрыли. Надо было искать, каким образом перебраться через Сян. В ту пору русские уже организовали своих провокаторов, подыскивавших желающих бежать, собирали их в группы, вели к обусловленному месту встречи, где их сразу арестовывали и отправляли по тюрьмам. Я ждал своего часа, не отказываясь от своих намерений. Весь 1940-й год прошел для меня спокойно, но я понимал, что рано или поздно они доберутся и до меня, тем более что некоторых из моих знакомых уже арестовали. И вот, когда в конце 1940-го я попрощался с родителями и отправился к границе, то попался в руки к провокаторам.

И оказался в тюрьме на Лонцкого, без возможности сообщить о себе родителям. Да и не хотел навлекать опасность еще и на них. Поэтому назвался именем своего товарища, который успел раньше убежать в Краков, а сам он был из лемков и родственников у него здесь не было. Меня бросили в камеру, где лежали вповалку с полсотни человек. В камере стояла страшная вонь, еще больше подчеркивающая атмосферу отчаяния. Всю ночь горел свет, бетонный пол был холодным, как лед, а с потолка падали клопы и кусали до крови. Время от времени нас выгоняли на улицу, заставляли разгружать из машин все, в чем нуждалась тюрьма. Это могли быть ящики с консервами, иногда – мешки с цементом, известью или хлоркой. Впоследствии я узнал, что известь и хлорка были нужны, чтобы засыпать трупы расстрелянных, а затем место расстрела цементировали.

Однажды, когда я волочил тяжелые мешки с цементом, на меня обратил внимание капитан, которого я раньше на территории тюрьмы не видел. Это был среднего возраста крепкий мужчина, он пристально осматривал каждого, кто таскал те мешки. Неожиданно он приказал класть каждому из нас на плечи не по одному, а по два мешка цемента. Некоторые сразу валились с ног, кто-то выдерживал две-три ходки и тоже падал. Прежде чем устать, я сделал с двумя мешками более десяти ходок и только тогда не выдержал и, вытирая пот, осел на землю. Однако никто на меня не накричал. Наоборот, капитан показал на меня пальцем и сказал: «Вот этот мне подойдет!»

Мне приказали встать и идти за ним. Капитан привел меня в баню и дал пятнадцать минут, чтобы я смыл с себя цементную пыль и переоделся. Когда я помылся и вышел в раздевалку, то увидел на скамье аккуратно сложенную немецкую военную форму. Все было новенькое, сапоги сияли праздничным блеском. Форма оказалась мне очень даже к лицу. Я вышел из бани, капитан посмотрел на часы, кивнул и сказал, что я еду с ним. Не сказал куда, а я побоялся спросить.

Мы сели в машину и поехали за город. Машину вел водитель, капитан сидел возле меня и молчал. Ехали мы часа четыре полевыми и лесными дорогами, пока не заехали в небольшой военный лагерь, спрятавшийся в сосновом бору. Два десятка новеньких деревянных домиков выстроились вдоль утрамбованного плаца. Все они были покрашены бледно-желтой краской, кроме одного, светло-зеленого. Повсюду царил образцовый порядок, дорожки были посыпаны белым песком и окаймлены красным кирпичом, торчащим зубчиками вверх. Капитан завел меня в крайний домик с деревянными лавками, на которых лежали соломенные матрасы, подушки и теплые спальные мешки с американскими орлами и надписью «Дуглас».

Капитан поинтересовался, как меня зовут и сообщил, что отныне я его подчиненный. Никого другого я не должен слушаться, никаких разговоров ни с кем не вести и ничего ни у кого не спрашивать.

– А теперь ложись и отдыхай, – сказал он напоследок, – я пойду договорюсь, чтобы тебе в столовой выделили место. Столовая в зеленом домике. – С порога обернулся и спросил: – Какие языки знаешь?

– Польский, немецкий, латынь, древнегреческий.

Он кивнул и вышел, а я рухнул на пуховый спальник и мгновенно уснул, потому что все дни, находясь в тюрьме, не высыпался и сон для меня стал драгоценнее еды. Проснулся я под вечер, когда уже смеркалось. Я подумал: а не сбежать ли мне отсюда? Но, видимо, это было не так просто, потому, что лагерь был огорожен колючей проволокой. Слышался и лай собак. Но что я здесь делаю? Почему выбрали именно меня? Не потому ли, что я дольше других справлялся с теми мешками?