Ключи от Москвы. Как чай помог получить дворянство, из-за чего поссорились Капулетти и Монтекки старой Москвы, где искать особняк, скрывающий подводное царство

Представим, как Александр Скрябин качается в дубовом кресле с плетеной соломкой и делится мыслями с Леонидом Сабанеевым, а заодно и с нами. Он рассказывает, что иногда видит сны, будто призраки уплотняются, звуки становятся образами. Прикрывая глаза, композитор размышляет, что все физическое – только отблеск духовного. «Горы, например, – это выражение чего-то материального и неровного внутри нас самих, – Скрябин откидывается на спинку кресла. – Вы уничтожьте в себе эту неровность – и гор не станет». Он рассуждает, что погода отражает состояние человека, ее можно вызвать внутренним усилием, и у него это получалось.

Композитор считал, что каждому звуку соответствует определенный цвет, и мечтал окрасить музыку световыми эффектами. На эту идею откликнулся Александр Мозер, профессор электротехники. Он изготовил по эскизам Скрябина специальный световой аппарат – деревянный круг с разноцветными лампочками. Леонид Сабанеев вспоминал, как однажды застал в квартире монтера – тот привешивал к потолку эту «игрушку», и она светилась огнями. Вечером мемуарист нажимал на кнопки, комнату заполняли цветные пятна, и Скрябин играл симфоническую поэму «Прометей», по-детски радуясь. Рояль стоял не только в кабинете, но и в гостиной, однако друзья музыканта не любили там задерживаться.

Сабанеев, не церемонясь, признавался, что скрябинская гостиная обладала всеми признаками полной ненужности, а убийственные стульчики подпирали спину в самом неудобном месте. По его мнению, обстановка комнаты носила отпечаток буржуазного вкуса – лоск любила Татьяна, жена композитора. В гостиной принимали малознакомых лиц, если следовало соблюдать этикет, а близких провожали в столовую. Здесь мы снова встречаем бельгийскую мебель: латунная люстра, словно белый цветок, склоняется над дубовым обеденным столом, буфет и сервант прижимаются к стенам. Татьяна наливает гостям чай из самовара и предлагает сушки. Ее муж следит, чтобы они не упали с тарелки на скатерть, иначе есть нельзя, ведь на стол кладут руки – там бациллы. Скрябин был мнительным и опасался подцепить заразу.

Хозяйку часто мучали мигрени, она недолго оставалась с гостями. Леонид Сабанеев рассказывал, что обычно Татьяна сидела молча, напоминая официального представителя интересов супруга, будто она посланник великой державы. Когда хозяйка покидала комнату, заводился настоящий разговор, который нередко продолжался за полночь. Тогда подавали скромную закуску из хлеба, сыра и ветчины. Порой друзья расходились в четвертом часу, а деликатный хозяин пытался их задержать, уверяя, что он совсем бодр, хотя уже изрядно утомился. Беседы гостей переносились на улицу – случалось, они гуляли по Москве часа два и обменивались впечатлениями о вечере в скрябинском доме.

Дочь Марина делилась, что дети тоже хотели участвовать в таких встречах, особенно если в гости заглядывали поэты и актеры и устраивали чтения, но малышам не разрешали там присутствовать. Во-первых, после вечернего чая им полагалось спать, а во‐вторых, разговоры взрослых не предназначались для юных ушей. Однажды любопытство пересилило, и дети решили нарушить запрет. Они разведали, когда будут читать Шекспира, встали с постелей в половину одиннадцатого, затаив дыхание, проскользнули по коридору, как маленькие привидения. Затем малыши приложили ухо к двери, надеясь, что наконец откроют тайну. Они даже захватили бумагу и карандаш, чтобы записать заветные слова, но услышав их, ничего не поняли, а потому, так и не узнав секрета, вернулись в кровати. Бабушка Мария, мать Татьяны, не заметила проделки детей. Она хлопотала об уюте гостей и не успевала проверить, спят ли внуки.

Именно теща Александра Скрябина управляла домашним хозяйством. Он этими вопросами не занимался, но однажды увидел счет за свет в тридцать рублей и сильно огорчился. «Это же невозможно, Тася! Сколько мы жжем электричества! Так никаких денег не хватит!» – возмутился композитор и пошел по комнатам гасить лампочки. Правда, на следующий день они опять горели – просто музыканту больше не показывали счетов.