КЛОДЕТ СОРЕЛЬ

Однако Москва влюбила ее в себя бесповоротно. Покорила, сделала лучшей подружкой, только ей одной можно было поверить все тайны. Клодет снимала комнату на Божедомке, в Мешеховцевом переулке, и иногда, когда становилось совсем грустно, выходила гулять по переулкам, заставленным трех и четырехэтажными домами, так похожими на самарские, но чем-то неуловимо отличавшимся. И от этого-то неуловимого отличия сжималось сердце, хотелось плакать и смеяться одновременно. Она спускалась по своему переулку к Каретному ряду, с трепетом проходила мимо четвертого нумера, в котором жил легендарный Станиславский – о Художественном театре она, понятно, даже мечтать не смела! Выходила по Петровскому бульвару на любимый Рождественский, и уж там-то могла бродить бесконечно, открывая для себя каждый раз что-то новое. Это был самый красивый бульвар Москвы! Самый-самый! Особенно, когда спускаешься к Трубной площади.

Во время неспешной прогулки по аллеям, так сладко было представлять себя знаменитой певицей, чуть усталой от тяжкого бремени славы и бесконечных поклонников, от которых нет никакого покоя. И Рождественский представлялся Елисейскими Полями, по которым, зная себе цену, идет, держа на отлете длинный мундштук с сигаретой, великая актриса.

Она несколько раз принималась курить, это ей не нравилось – першило в горле и мутнело в голове. Но что ж это за современная женщина, если не курит? Клодет объясняла, что бережет голос, но сдавалась на уговоры, брала тонкую папиросу и старалась вдыхать этот отвратительный дым хотя бы элегантно.

С одной стороны, она боялась прослыть доступной, легкой женщиной, но с другой, как можно было стать своей в этом сумасшедшем шумном мире, придавая столько провинциального значения простому раздвиганию ног? Только остерегаться беременности, но для этого есть много разных ухищрений, актрисы с удовольствием делились с подругами рецептами. Правда, потом они с не меньшим удовольствием следили за той, что начинала ходить с красными глазами и смотреть куда-то внутрь себя – тоже развлечение, актрисы любили чужие неприятности. Нет, думала Клодет, женщина должна быть осторожной, внимательной и аккуратной в этом плане. Мужчинам все равно, а тяжесть в дальнейшем ляжет на женские плечи, поэтому и беречься надо со всем тщанием. И береглась. Пока Бог миловал.

Ее несколько настораживало, что она никак не может влюбиться – так, чтобы себя не помнить, чтобы отдаваться с искренней страстью, а не безропотно и бесчувственно. Ей нравились многие молодые люди, с ними даже было не противно ложиться в одну постель. Но это было не то, она чувствовала – не то. Да и удовольствия она особого не испытывала. Нет, приятно, конечно, кто б спорил! Но не очень похоже на то безумие, о котором, закатывая глаза, шептались в уборной актрисы. Сочиняли, наверное. Для пущей красивости. Во всяком случае, удовольствие, которое она получала от своих давних домашних экзерсисов, было несравнимо острее.

И сколько раз ей хотелось, чтобы хоть один из этих молодых людей, с которыми она ложилась на накрахмаленные простыни, резко повернул ее, схватив за волосы и вжав лицом в подушку, отхлестал бы ее тонким кавказским ремнем, да так, чтобы она выла, пуская слюни и извиваясь от боли и наслаждения. Но нет, самое большое, на что были способны эти «любовники», это рассматривать ее своими расширенными до невозможности зрачками. А попросить она стеснялась. Хотя и презирала себя за это.

 

Самой большой проблемой была, конечно, ее занятость в театре. Мизерного жалованья хватало еле-еле на оплату комнаты и кое-какие безделушки, так необходимые любой девушке, а на большее рассчитывать не приходилось – она целый год выходила на сцену по два раза в неделю, за что ж ей платить больше? И этого-то за такое служение много, если уж смотреть правде в глаза.

Хорошо, что молодые люди, хоть и были неумелыми любовниками, зато щедро водили по ресторанам и кафе, по клубам и салонам, так что на питание тратиться практически не приходилось. Да и кокаин, которым ее угощали, частенько заменял и еду, и выпивку, доставать которую из-за сухого закона становилось все труднее. Что-то такое в этом белом порошке все-таки было, если уж откровенничать до конца.

В 1917 ей исполнилось 18, а значит юность закончилась, впереди – только взросление и зрелость. Она буквально холодным потом покрывалась при этой мысли. Неужели она обречена жить постоянной неудачницей и не уметь использовать даже те шансы, что дарит ей жизнь?

 

Меньше надо было рефлексировать. Не успела Москва вдоволь посплетничать об убийстве Распутина – Десницкий даже загорелся поставить спектакль по этой истории! – как жизнь стремительно начала меняться. Те, кто раньше отсиживался по окраинам да слободкам, теперь заполнили весь город, кричали грубыми голосами, носили почему-то красные знамена, а по ночам даже на Божедомке были слышны выстрелы. Клодет боялась ужасно, говорят, в соседнем доме шальная винтовочная пуля влетела в окно и убила кормящую мать!