КЛОДЕТ СОРЕЛЬ

Клодет кивнула. Говорить было трудно, до того ей было жалко штабс-капитана. Он уже не был ни бравым, ни блестящим. Усталый юноша. Андрей тоже кивнул – в знак благодарности. Снял шинель, под которой оказалась портупея, кинул на пол и буквально упал на нее, не снимая высоких кавалерийских сапог. Очень щегольских и очень грязных.

- Ложитесь на кровать! – хотела сказать Клодет, но он уже спал. Она укрыла его одеялом, посидела, глядя на ставшее вдруг таким родным лицо, и облегченно вздохнула. Она еще не знала, что будет дальше, но почему-то была уверена, что теперь ей ничего решать не надо, в ее жизни, наконец, появился тот, кто будет принимать решения. Хорошо.

В тряпице была завернута четвертина черного липкого хлеба, шмат сала, луковица и, как ни странно, яблоко, до основания этим луком пропахшее. Клодет отпластала себе здоровенный кусок розоватого на прожилках сала, отломила кусок хлеба – с корочкой, непременно с корочкой! – и сделала то, чего при других обстоятельствах не сделала бы никогда - отрезала четвертинку луковицы. Все это запихнула в рот и стала активно жевать, даже слезы выступили.

 

Андрей проспал до середины следующего дня – Клодет тоже не стала раздеваться из солидарности. Засыпая, подумала: «Мы с ним наши ночи проводим в одежде и без объятий!», засмеялась.

Стараясь не разбудить, утром тихо вышла на общую кухню, чтобы сварить картофелину. Почистила морковку, порезала тоненько. С салом и луком – объедение! Настоящий пир честное слово. «Никогда б не подумала, что буду получать удовольствие от того, что собираюсь кормить какого-то там мужчину», - подумала и снова засмеялась. Непонятно почему, но настроение у нее было отличное.

 

Картошка остыла, морковка немного заветрилась, а комнату надо было проветрить от лукового запаха, заполнившего все пространство. Но Андрей все спал и спал, по-детски приоткрыв рот. Окна были заклеены к зиме, только форточка осталась, но она боялась ее открывать, чтобы не простудить спящего на полу Зеленина.

Андрей открыл глаза и долго соображал, где он. Потом посмотрел на забинтованную руку – слава Богу, пуля прошла по касательной. Немножко жгло, но терпимо.

- Вы ранены?

Он обернулся на голос. Клодет стояла на фоне окна, на улице было светло, так что он видел только силуэт – тонкая фигурка, огромная копна пушистых волос. Силуэт был соблазнительно красив.

- Пустяки, - он постарался подняться с пола легко, но, забывшись, оперся на раненую руку и поморщился.

- Давайте перевяжу! – Клодет решительно подошла к нему, развязала остро пахнувшую колесной мазью тряпку.

- Где это вас?

- В Кремле.

- Как в Кремле?

Он удивленно посмотрел на нее.

- Там же бои шли, вы не слышали?

- Нет, - в свою очередь удивилась она. – В Кремле? С кем?

- Большевики хотели захватить власть в городе, так же, как в Петрограде.

- В Петрограде? – глаза у нее округлились

- Вы что, и про это не слышали?

Она помотала головой. И оба расхохотались.

- Господи, Клодет, в каком мире вы живете? Вы что, совсем не в курсе того, что творится?

Она пожала плечами, рассматривая рану. Ничего страшного, конечно. Шрам, наверное, останется, но оно ведь и к лучшему для мужчины. Шрам – это так мужественно! Перевязала. Неловко, но все же лучше, чем грязная тряпка. Фу, выбросить немедленно эту гадость.

- Давайте есть, Андрей. Хотя все остыло уже. А потом я согрею вам воду для ванны.

 

ЯКОВЛЕВ. ТЮМЕНЬ – ОМСК - ЕКАТЕРИНБУРГ, АПРЕЛЬ-МАЙ 1918

 

Про меня можно сказать все, что угодно, кроме того, что я трус. Вот уж кем никогда не был. Вы попробуйте выйти с допотопными револьверами против жандармского конвоя почтового вагона и выжить в перестрелке. При этом перебить всю охрану, и не потерять ни одного из своих ребят. Попробуйте, а потом говорите, что Костя Мячин – трус или предатель.

Попробуйте потом скрыться с этими деньгами, и не просто скрыться – а за границу Российской империи, при том, что тебя ищет все жандармское управление, чтобы отомстить. А ты знаешь, что единственное, что тебя ждет – это толстый канат, свитый в петлю, и долгое дрыганье ногами, перед тем, как задохнуться насмерть. Это в Англии вешают так, чтобы мгновенно сломать шею, а у нас любят помучить, ох, любят. И ты знаешь об этом, боишься до одури, но делаешь свое дело, потому что важнее этого дела нет ничего.

И после этого, кто-то смеет говорить, что я – трус?

 

Предатель? У меня в руках было четыреста тысяч рублей. И не этих сегодняшних бумажек, а полноценной международной валюты. Как это называют? Конвертируемой. Четыреста тысяч – при средней зарплате в Империи в 38 рублей. Как вы думаете, на сколько лет безбедной жизни хватило бы мне этих денег, если бы я тратил по сто рублей в месяц – в три раза больше среднего. Посчитайте, посчитайте. Я еще тогда вычислил – триста тридцать лет и три года. И детям, и внукам, и правнукам. И жил бы при этом как штаб-офицер или титулярный советник.

Я хоть рубль взял из тех денег? Не взял. Все, до последней копеечки отвез Максимычу на Капри и сдал под расписку. Сам питался гороховым супом, но ни копеечки, все под расписку.