Клодет Сорель

— Моя фамилия Финкельштейн, я коллега вашего дознавателя уполномоченного Кузина («Молодец, всегда повышает следователя в должности — не помощник какой-то, а полновесный уполномоченный»). Вопросы вам задаются не для нашего тут развлечения, а для выяснения всех обстоятельств дела. И дело у нас с вами серьезное. Если мы квалифицируем вас по статье 58 часть 10 — антисоветская пропаганда и агитация — это одна история. Вот то, что вы тут рассказывали про вашу ненависть ко всему советскому, тянет не ниже, чем на полгода. Немного, правда? С вашим-то опытом отсидок — я тут полистал дело. Но учтите, что «не ниже». Верхняя граница не указана, вы меня понимаете? А вот если вы будете молчать и упорствовать, то получается, что вам можно инкриминировать статью 11 — организация и подготовка преступлений, а это совсем другое наказание. Теперь о вашем самозванстве. Вы тут себя объявили великой княжной Анастасией…

— Я ничего не объявляла. Я — Мария Романова, но если вам хочется по каким-то причинам величать меня Анастасией, то я не против, как вам будет угодно.

— А мы, Надежда Владимировна, тут никого не величаем. Мы пытаемся прояснить все обстоятельства, и вы нам в этом мешаете. Я просто обязан вас предупредить, что если вы и дальше будете так упорствовать в том, что являетесь дочерью бывшего царя Николая Второго, то придется присовокупить и статью 13 — активная борьба с революционным движением при царском строе и в годы гражданской войны. А это уже не ниже трех лет и вплоть до… Не говоря уж о таких статьях, как 58 часть 1 — измена родине, там вообще высшая мера пролетарской защиты — расстрел. Оно вам надо? Вы меня понимаете?

Иванова-Васильева пожала плечами. Кивнула.

— Ну, вот и славно. Так что вам прямой резон с нами сотрудничать, оставить выдумки про голубую кровь и начать рассказывать все, как было. Потому что в этом случае мы можем ходатайствовать о смягчении наказания с учетом ваших признательных показаний. Это тоже, надеюсь, понятно?

Она снова кивнула.

— Прекрасно! Тогда давайте продолжим вашу беседу с гражданином следователем Кузиным. Прошу вас, Никита Васильевич!

Вот же ж ушлый! Ловко он разыграл сейчас плохого следователя, прямо как их учили. Значит, теперь он, Кузя, будет добрым, с этой минуты дамочка должна остерегаться сурового Финкеля и доверять мягкому ему. Ну что, надо додавить, пока есть такой момент!

— Итак, вы подтверждаете, что собирались бежать за границу СССР с целью заняться антисоветской деятельностью?

— Нет, гражданин следователь, не подтверждаю. Я собиралась воссоединиться с родственниками. А вовсе не заниматься, как вы изволили выразиться, деятельностью.

— Хорошо, я отмечу в протоколе, что вы не собирались заниматься за рубежом контрреволюцией. Видите, как пошло у нас дело? Если вы к нам по-доброму, то и мы со своей стороны — по-человечески.

Финкельштейн хмыкнул в своем углу. Не поймешь, то ли одобрительно, то ли издевается как всегда.

— Продолжим. Из материалов дела следует, что вы 7 апреля 1934 года явились на исповедь в церковь Воскресения на Семеновском кладбище к священнику Ивану Дмитриевичу Синайскому. Подтверждаете?

— Подтверждаю.

— Почему именно к нему?

— Мне его рекомендовали как человека, которому можно довериться.

— Кто рекомендовал?

— Там написано…

Никита хотел было вспылить, но подследственная поняла, исправилась, заторопилась:

— Иеромонах Афанасий.

— И представились Синайскому как?…

— Как дочь бывшего царя Анастасия Николаевна Романова.

— Опять двадцать пять! Да что ж это такое?!

Кузин вскочил и заходил по комнате, не обращая внимания на знаки которые ему делал из своего угла Финкельштейн.

— Так вы Мария или Анастасия, давайте же внесем, наконец, ясность!

— Давайте, — спокойно и тихо сказала Надежда Владимировна. — Я же вам пытаюсь объяснить, но вы меня не слушаете. Все вокруг говорят о том, что спаслась Анастасия, а не я. Поэтому гораздо легче представляться Анастасией — ее все знают — а не своим настоящим именем. Тем более, что мне это было очень легко, кто ж знал Швыбзика лучше меня!

— Кого? — Кузин перестал ходить и прислушался к странному имени.

— Швыбзика. Это я ее так называла. За вертлявость и неусидчивость. Знаете, она была очень способная девочка, и как все способные — ужасно ленивая. Даже ленивее меня. Больше всего любила розыгрыши, обожала шутить и представлять в лицах. Крайне похоже и очень смешно, между прочим! Мы, младшие, очень дружили. У старших — Тани с Олей — была своя жизнь, хотя мы все, конечно, были дружны, но две старших сестры были очень близки друг к другу, и соответственно же — мы, две младших. Поэтому мне легко представить себя Настей.

После такой длинной тирады она замолчала. Действительно, надо же, как разговорилась!

Подследственная пожевала губами и вдруг продолжила: