Клуб

Второе лицо Льва – скотское, или, точнее сказать, бычье. Глаза постепенно наливались кровью, происходило ожесточение надбровных дуг. Лицо раздувалось и занимало все больше пространства в помещении. Чаще всего такое лицо можно было заметить при совместных джейм–сейшнах, или в ожесточенном споре. Он почти всегда отстаивал свою позицию мягко, без нажима, но было видно, как тяжело это ему дается, как сложно ему контролировать собственные вспышки гнева.

И третье лицо – вот оно, передо мной. Железный лик Папы Римского – стянутый, сухой, обезличенный. Он наблюдал. Фиксировал изменения вокруг себя.

Мы шли разными путями, использовали разные инструменты, но, кажется, стремились к одному, хоть и называли это по–разному. Он называет это целью, а я – бриллиантом. Суть – одна. Отсутствует, не существует.

У нас – у меня, тебя, у Льва, Агаты и прочих, – есть такой инструмент, как мозг. Все, что мы чувствуем, видим и слышим, несмотря на остроту переживаний, в первую очередь является своеобразным переводом действительности на доступный нам человеческий язык химических соединений.

Схематично это выглядит так – реальность–органы–переживание. Мы смотрим на картины, дышим на ухо, слушаем музыку, и тот опыт, который мы получаем, ограничен возможностями инструмента. Так, человек, лишенный зрения, не может увидеть радугу. Поэтому неудивительно, что Лев отказывался от моих метафор и интерпретаций действительности – он неспособен их воспринять.

–

Надоело читать про наркотики? Если да, то вы можете проделать маленький фокус со своим восприятием, который поможет вам и в дальнейшем.

Фокус заключается в следующем – откажитесь от использования слова «наркотик». Греки имели ввиду несколько другое, да и в современности слово трактуется достаточно четко – «химический агент, вызывающий ступор, кому или нечувствительность к боли».

Этим словом стали обозначать слишком много веществ, стали употреблять его так часто, что если бы меня попросили описать причины такого поведения СМИ , я бы назвал это наркотическим пристрастием к слову «наркотик», и был бы прав с их же точки зрения.

Можно называть вещество так, как его зовут ученые, или исторические преемники культуры употребления вещества. Можно использовать собственное название, а можно вовсе избегать семантической привязки. Но бездумное обобщение совершенно разных веществ, по–разному действующих на человека, его тело, психику, на культуру, историю и экономику приведет к тотальной запутанности и непониманию.

В настоящее время, мы, люди, для обмена информации используем знаки. Использование знаков как инструмент для передачи информации само по себе предполагает искажение и некоторое введение в заблуждение.

Любой опыт отличается от его пересказа, и даже синергия нескольких каналов восприятия (например, описание жизненного пути через такое масштабное мероприятия как кино, в котором есть: видеоряд, звуковая дорожка, игра актеров, их мимика и жесты) будет лишь осколком от Фрактального Бриллианта, точно так же как карта местности будет отличаться от самой местности.

Поэтому нежелание использовать слово «наркотик» во мне продиктовано в первую очередь нежеланием вносить еще большую суматоху, истерику и неразбериху в уже существующую семантическую шизофрению.

–

Филкин, блин, тот еще фрукт – честное слово, поглядишь на такого болвана, и хрен его знает, то ли пожалеть хочется, то ли поглумиться. Такой фрукт, ну, типа личи – вроде весь из себя экзотический, хрен найдешь, но только колючий, непонятно чем воняет и выглядит не очень.

А еще личи молчит – как молчит и Филкин. Разве что изредка, появляясь в стенах госпиталя, подойдет к одному из нас – лысый, худой дедок, – и, посмеиваясь, начинает свой убогий перформанс.

«А в чём шутка–то знаешь? В чём фокус?» – говорит он. Затем показывает три пальца на руке, суёт их под мышку, а обратно достает уже два пальца. Естественно, третий он просто поджимает, рука–то у него вполне нормальная.

Болван – он болван и есть, пусть вполне безобидный. Лев его обходит, как прокаженного, а я, бывает, перекинусь с Филкиным пару слов, а в ответ – тишина. Только пальцы показывает и хихикает.

Повадился сюда захаживать этот юродивый еще в том году, когда мы только расположились в госпитале. Видимо, думал, что мы составим ему компанию. Мы бы и были рады, но вот разговор совсем не клеился – фокус с пальцами был забавен только в первые пару раз, а потом начал раздражать.

Но зла он не держал, ни на кого не бросался, только передвигался по коридору и блаженно улыбался. Как–то так я и пришел к выводу, что Филкин – своеобразная путеводная звезда нашего путешествия, мерило той свободы и безумия, в которое мы погружались все глубже.

Причин, по которым с Филкином случилось то, что случилось, мы не знали. Родился он таким или произошло с ним что–то необычное – неизвестно. Версии разнились.