Клуб Элвиса Пресли

И все это – музыка, танец, маска, слова, костюмы – было, как я уже говорил, оболочкой дирижабля, обозначающей внутренний воздух. И если вы теперь представите, что на всей планете воздух только и остался, что внутри этого дирижабля, а вам просто необходимо вдохнуть следующую порцию, чтобы выжить, и вы начинаете понимать, где она находится, потому что оболочка выдает ее присутствие, – вот лишь тогда-то вы и почувствуете, что такое спектакль. Но и что такое ваше внутренне лицо. И то, что вы тогда почувствуете, не будет литературой, факт.

Можно сказать, что то, что я здесь пишу, сочиняю, уродую и бормочу – это повесть о моем и вашем внутреннем лице, если, конечно, вам до него есть хоть какое-то дело. Мне – пока что есть. Потому я и продолжу. И если средства к его обнаружению покажутся вам неформатными и утомительными, я не буду на вас в обиде. Я-то хорошо знаю эти средства, я, можно сказать, с ними сжился, и поэтому скажу, что дело не только в них, но все ж без распорок дирижаблю не летать. Знаете, главное из них – юмор. Не реготанье шашлычников и их полнотелых, как правило, подружек над неведомо чем, а юмор, поймите меня правильно. Об остальных средствах я здесь говорить не буду, к тому же это тайна.

А что касается вставок, дополнительных историй, песенок и скучных отступлений (лучших на свете!), то здесь я могу не без некоторой гордости вспомнить такие некниги, послужившие мне образцами, как «Дон Кихот», «Моби Дик» и «Мертвые души».

Не знаю, как вам, а мне они помогли почувствовать присутствие не только их внутреннего лица, но и своего собственного тоже. И это было как раз в то время, когда на всей планете Земля кислород для меня остался лишь внутри оболочки дирижабля, и больше его не было нигде. Я все обыскал, что было возможно. Я искал даже там, где искать не стоило. Но я ничего не нашел. Абсолютно ничего. Впрочем, это детали.

38

– Одна эпоха не помнит про другую, – сказал Кукольник.

«Как мой Савва, – подумала Медея. – Надо сказать ему, что он эпоха».

Они сидели за одним столиком, было слышно, как у моста шумит вода, и еще иногда трещали, подлетая к веранде, большие стрекозы, будто один жесткий целлофановый пакет быстро-быстро терли о другой, а потом выбрасывали. Медея смотрела на свои облупившиеся ногти и жалела, что их нечем исправить, и еще думала, что от нее пахнет костром из-за ночевки в лесу. Ей нравился незнакомец, и она сказала:

– Я тоже стараюсь много чего не помнить. А зачем?

Она так сказала, а от стрекозы пошла краткая радуга, похожая на рисунок бензина в луже, когда та пронеслась, треща крыльями, сбоку от столика, в солнечном луче, огибая увитый плющом столб, – как вспыхнула.

– Между тем, – сказал незнакомец, – совсем недавно закончилась целая эпоха, о которой вы даже не подозреваете.

– Почему же не подозреваем? Мы подозреваем, – сказала Медея. – Всегда и всех. – Она улыбнулась. – Что за эпоха?

– Я бы назвал ее так, как в учебниках никто не называет. Я бы назвал ее сентиментальная эпоха, – ответил незнакомец, глядя на лоб Медеи с улыбкой.

– Я знаю, – сказала Медея. – «Унесенные ветром» я смотрела. Мне один парень показывал по компу. Завлекательная история.

Она опять посмотрела на ногти и вздохнула.

– Там все про любовь. Непонятно, чего они мучаются два часа подряд…

– Сентиментальная эпоха началась давно, – продолжил незнакомец, – и достигла расцвета в XX веке. В нем же она и закончилась. Ее суть, в двух словах, заключалась в том, что в жизни людей было что-то большее, чем их собственные жизнь и смерть. Как бы это сказать на романтический манер – за один ваш взгляд я готов отдать жизнь.

– Мне тоже такое говорили.

– Но тогда такое говорили всерьез.

– Мне тоже говорили всерьез, – обиделась Медея.

– И что? Отдавали? – полюбопытствовал молодой человек.

– Мне их жизни ни к чему, – сказала Медея. – Зачем мне их жизни?

– И то правда, – согласился незнакомец. – Куда их девать-то. Продолжим. Началось все это в Европе. Про Рюделя слыхала?

– Дольче Габбана, правильно?

– Нет, раньше, – незнакомец мягко улыбнулся. – Рюдель был трубадуром. Писал песни. Давно, лет семьсот назад.

– Ох ты! – сказала Медея. Ей нравился собеседник – вежливый такой, никуда не торопится, вина не подливает. – Семьсот лет назад, надо же!

– Он влюбился в одну девушку по портрету. Она жила в другой стране – в Африке, в Марокко. Послал ей письмо со стихами. Письмо дошло. И она его полюбила тоже.

– По портрету, что ли? Как на сайте знакомств? А чего сам к ней не поехал?

– Знаешь, ему сначала не очень-то и надо было. Он с ней общался – как бы это выразиться попроще? – в сердце. Писал ей стихи, и от этого становился выше и блаженней, особенно когда совсем забывал про себя и думал только о том, как прекрасна его возлюбленная. Он был готов отдать жизнь за один ее взгляд. И отдал.

– Без шуток, что ли?