Клуб Элвиса Пресли

– Как это при чем? Он там лежал, Лева, и я его видел, как он есть на самом деле. И он был сшит из света и тепла, как будто его принесли из рая. Он был сшит из того, из чего и мы тоже, но только мы этого не чуем. Он был дверь в Рай, Лева! Где животные и птицы поют и не умирают.

– Мне кажется, понимаю тебя, Савва, – сказал Лева. – Только я не уверен, Савва, что Цсбе сделает так, чтобы люди поняли такое, как ты с этим платком, из-за чего они перестанут убивать и мучить себя и животных. Что им можно такого сказать, чтобы они перестали, как ты думаешь? Может, им тоже нужно, чтоб им сначала настучали по башке, а потом каждому свой платок увидеть? Как думаешь?

– Я не знаю, – сказал Савва, – но, наверное, раз Бог хочет в последний раз придти, значит, ему надо еще что-то нам сказать. Что-то такое, чего он еще не сказал. Или сказал, а его не поняли.

– Когда, – заволновался Лева – когда не сказал?

– Ну, когда он был Буддой или Заратустрой. Или даже Христом.

– Ну, ты сравнил, – протянул Лева разочарованно. – То Христос, а то убыхский бог.

– А что, какой-то еврейский мессия, думаешь, был круче убыхского бога? Это ж дыра была, провинция Палестины, хмурая страна на отшибе, обмылок. Кто его всерьез мог принять? В Риме? Мне, вообще, кажется, Лева, что чем бог незаметней, тем больше он успевает сказать правды.

– Все равно, – сказал Лева, – даже если он совсем незаметный, чего он такого может сказать, что люди его послушают?

– Лева, – сказал Савва, – это не наше с тобой дело, что он скажет. Наше дело добраться туда вовремя и сказать: вот мы!

– И все, что ли?

– И все, Лева.

Синяя такая птица, забыл как она называется. И вы забыли тоже. И вот если я ее забыл и вы забыли, то забудет ли она сама себя или нет. Допустим, что она забудет, тогда кто ее вспомнит. А Савва теперь помнил все, что есть на свете, но это его не сильно поменяло. Он помнил три часа все на свете, и даже то, что помнить нельзя, все равно помнил, примерно как Офелия, которая помнила все книги наизусть, кроме имен авторов, а потом на следующий час снова все забывал и даже не помнил, что он Савва. А через час опять помнил все на свете.

Таким он стал после Театра Памяти, а профессор тогда сказал, что это постепенно выровняется, обнял Савву и стал улыбаться ущелью с кустарниками, камнями и речкой, и даже всему миру, включая обнятого Савву, своей обычной собачьей улыбкой.

* * *

На поверхности бассейна плавали желтые и красные листья, а между ними светилось осеннее небо. Он плыл через листья и это небо, он плыл один через листья и это небо, оттолкнувшись от зеленой стенки бассейна. Утро было прохладным, а в кронах над оградой участка вспыхивали красные и зеленые крылья птиц, которым он не знал названья. Он плыл через небо и листья, плыл и плывет, и снова еще раз плывет через небо с красными взрывами трепещущих крыл и птичьими визгами. А они летают лётом и трепыхаются трепыханьем – красные красным, а зеленые – зеленым. Утро говорило его голым телом как новым своим языком, малайским или бурятским, в саду не было ни души, только птицы континента вспыхивали красные – красным, а зеленые – зеленым. Как будто он растаял, а потом снова. Как котельная в детстве, растаяла, а потом снова. И запах шлака на снегу, и присевшая старая женщина в резиновом плаще, которая мочилась под себя рядом с ним и котельной, но и там не было ни души, как и в этом саду, только тут вспыхивали птицы, а там шел снег. Он оттолкнулся толчком от стенки и плыл тихо, окуная лоб в воду и снова поднимая лицо, и снова омывая его, как будто он неподвижный камень, а бассейн – бегущая речка. Листья кленов стали красными, как становятся красными листья кленов, когда они становятся красными и когда их много в кроне, а они падают. Редко по одному. Один, а потом один, а потом один. Они становятся в становлении красными. И если один, то тогда один. А если один, то один и один. Так всегда бывает. Одна канава, один лист, одна птица, один ты, один красный лист клена. Один такой, какой бывает один красный лист клена, не больше и не меньше.

66

– Ой, я вся липкая!

Они сидели с профессором у костра, и Офелия ловила накрашенным ртом струйку сгущенки из банки над запрокинутой головой.

– А кто это, Цсбе?

Она сглотнула и уставилась на профессора. Подружки дразнили ее Джамалом, сторожем подъемника, но Джамал был не при чем, теперь она знала, кого она любила, а все остальные были ошибкой.

– Кто это?

Воротников ответил, кто это, он сказал: Цсбе может быть кем угодно. Важно не кто он, а что ты увидишь в себе, встретив его. Он может быть единственным полным явлением Бога, сказал Воротников, а Офелия сказала, а как же тогда Христос, который родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода, и пришли в Иерусалим волхвы с Востока и говорят?

– Явление Бога всегда единственное, и все явления Бога это одно и то же явление, – сказал Воротников.

– Тогда зачем нам встречаться с Цсбе?