Клуб 'Эсперо'

До войны Семченко работал в английском отделе Внешторга, осенью сорок первого ушел в ополчение, был ранен, эвакуирован в Сормово, под Горький, и в Москву вернулся лишь через три года. Жена с дочерью приехали с Урала еще позднее. Их дом снесло бомбой, и долго потом вспоминались те привезенные из Англии белые коробочки - они стали символом довоенной жизни, памятью об уюте, о том времени, которое теперь казалось молодостью.

Сейчас он стоял в номере у окна, и смертельно хотелось курить, хотя последняя затяжка сделана была лет двадцать назад.

Корейцы из табачной артели папиросы набивали хорошо, дым острой осязаемой струей вливался в легкие.

- Ты, Кабаков, извини, что без спросу, - сказал Семченко. - Помнишь, были у тебя с Осиповым? Я заметил, куда ты ключ кладешь.

- Отпустили вас?

- Да нет. Сбежал.

- Врать-то! - ухмыльнулся Кабаков.

- Я у тебя до вечера посижу, ладно?

Кабаков испуганно вылупил глаза:

- Правда, Николай Семенович? Сбежали?

- Давай дуй к Караваеву, - предложил Семченко. - Докладывай чин чинарем: так, мол, и так. Может, именным оружием наградят.

- Вы же не виноваты ни в чем, - жалобно проговорил Кабаков. - Не контра ведь, я точно знаю.

- Знаешь, тогда не ходи. Чаю согрей.

- До вечера посидите, а дальше?

- Не боись, уйду.

- Да вы что? - заорал Кабаков. - Зачем сбежали-то?

- Временно, - объяснил Семченко, слезая с кровати. - Дело есть. Завтра обратно вернусь, не то Караваев подумает, как и ты.

- Об чем это я, по-вашему думаю?

- Сбежал, значит виноват.

- Я так не думаю, - неуверенно отрекся Кабаков и покраснел.

- А не думаешь, так чаю согрей.

Кабаков пошарил под подушкой, повернулся, и Семченко увидел у него в руке сумочку Казарозы. Молча выхватил ее, раскрыл и начал выкладывать на стол вещицы, при взгляде на которые опять заныла душа: пузырек из-под духов, мятные капли, медальон, зеркальце, гребень, где между зубьев запутались волосы, ее волосы - весь этот нищенский, жалкий, слезой пробивающий женский скарб. Господи, разве такое ей пристало!

- Вот еще. - Кабаков показал маленькую гипсовую руку: кисть и запястье. - Тоже в сумочке лежала... Видите один палец отходит? Как на том плакате. Помните? Палец этот.

- И что?

- Может, не случайно? Такое совпадение... Условный знак, может?

Семченко взял слепок. Отвратительно было, что даже эта гипсовая детская ручка, память мертвой о мертвом, способна, оказывается, вызывать какие-то подозрения.

- Сын у нее умер, - сказал он. - Мальчонка двухлетний. Об нем память.

- А на это что скажете? - Многозначительно щурясь, Кабаков протянул вырванный из записной книжки листочек. - Рыжий передал, в темных очках. Иди ст.

Семченко прочел записку, смял ее в кулаке и бросил под кровать:

- Да пропади они пропадом!

Идисты с их происками совершенно сейчас не интересовали.

Со слепком в руке он подошел к окну, выглянул на улицу. Возле дома напротив стояла белая коза с обломанным рогом и громко, обиженно блеяла.

- Билька, - сказал Кабаков. - До чего пакостная тварь!

Семченко смотрел на козу Бильку.

Теперь во многих семьях держали "деревянную скотину": время голодное, а с ней и молоко есть ребятишкам, и сметанка - щи заправить крапивные. Корову в городе не прокормишь, а козе много ли надо? Сколько же их в городе? Розовоглазые белянки, как эта, чернухи с серебристым ворсом на вымени, пегие, черно-пегие, молодые и старые, бодливые и смирные, чистюли и в свалявшейся шерсти, с репьями под брюхом, иные с нитками на рогах или в чернильных пятнах - меченые, они бродили по улицам, оставляя везде свои катуки, щипали траву на обочинах, забирались в общественные сады, глодали деревья на бульваре, объедали с заборов афиши и листовки.

Недавно в редакцию пришло два письма, авторы которых, не сговариваясь, требовали: коз на улицы не выпускать! Одно из них за подписью "Страж" Семченко напечатал несколько дней назад на четвертой полосе. По этому поводу он даже ходил в губисполком, призывал не либеральничать, не потакать обывателям, а то весь город скоро будет изгажен, и после долгих препирательств решили бродячих коз арестовывать и держать в специальном сарае, при стороже, пока за ними не придут. Всю эту систему пресечения Семченко сам же и придумал. На шею каждой арестованной козе он предложил вешать номерок, а на особом листе под этим номером писать приметы. Потом козу отдавать, если хозяева приметы верно укажут, но взимать штраф пятьсот рублей.

А сейчас он смотрел на козу Бильку и думал, что будь у Казарозы такая вот скотинка, и Чика бы, глядишь, не умер.

Билька стояла у ворот, вскинув голову, и блеяла - дескать, вот я пришла, и сыта, насколько можно быть сытой по нынешним временам, и вымя мое полно молоком. Сознание исполненного долга чудилось в ее блеянии, и Семченко стало стыдно, что с распоряжением этим поторопились. Отменить бы надо козью кутузку, да и со штрафом обождать до следующего лета, когда жизнь наладится.

- Чаю-то согрей, - напомнил он.