Клубника со сливками

– Не-е-ет… Я бы так не смог…

– Сможешь! Еще как сможешь! Ты ведь не расскажешь своей бывшей жене и ее Егорову о том, что с ними произошло, разве не так?

– Я… я… – совершенно растерялся Маретин. Похоже, Полина его переиграла. Если он расскажет Римме все, ему не видать ее как собственных ушей. А если промолчит, то он, может быть, все-таки найдет путь к ее разбитому сердцу… Он посмотрел в глаза Полине, которая чересчур сосредоточенно жевала шоколадную конфету, и спросил: – А ты-то что при этом выиграешь?

– Тебя я потеряю окончательно, это ясно… – сказала она, и Игорь заметил, как дрожат ее пальцы, в которых она крутила рифленую бумажную корзиночку из-под конфеты. – Но тогда ты отдашь мне бумаги, которые держишь в руках. Это и будет моим выигрышем.

– И после этого ты все равно… словом, неужели ты будешь развивать деятельность своего паршивого агентства?

– А вот это уже тебя не касается… Ты лучше сделай наконец выбор!

Игорь вспомнил розовое лицо Валерия Петровича Гали-Ахметова, потом несчастные глаза Риммы. Что ж… Простите, Валерий Петрович… Дороже этой белокурой женщины у юриста Маретина ничего в жизни нет.

Игорь поставил на стол пустую коньячную бутылку, которую так и держал в руке, разгладил на колене папки с договорами, резко выдохнул и протянул их Полине.

* * *

Римма перестала выключать дверной звонок. Все равно никто больше не придет, что само по себе хорошо, хотя и тоскливо. Но она ведь сама этого захотела. Прогнала и Гарика, и Аркадия… Может быть, зря? Нет, все правильно. Все правильно! Ей никто не нужен, кроме Юры. А Юра… Стоп! Не надо расслабляться. Юры в ее жизни больше никогда не будет. Это стоит принять как данность и больше не думать о нем. И вообще, пора наконец разобрать пакет со своими вещами, который она принесла от Егорова и к которому почему-то избегала прикасаться. Наверно, там лежит золотисто-коричневая помада, которую она уже отчаялась найти…

Кроме помады, тюбика тонального крема и прочей ерунды, Римма вытащила из пакета детектив, из которого выскользнул пожелтевший, густо исписанный листок в клеточку. Она подняла его с пола. Почерк был мелкий, но четкий и стремительный. Похоже, мужской…

«Любимая моя! Одна лишь ты, только ты одна – моя любимая! Знаю, что сомневаешься в моих чувствах и даже, может быть, теперь ненавидишь меня за все, но я и сам каюсь, и не знаю, как с достоинством выбраться из этого клубка…»

Чужое письмо… Разве можно читать чужие письма? Да еще о любви… Зачем ей, Римме, сейчас читать о любви? Ей сейчас нужны как раз детективы и прочая развлекательная литература. А письмо… Как оно попало в эту книгу? Ах да… Она же сама его туда засунула, потому что в тот момент не могла не читать о любви. Она тогда сама была – сплошная любовь, а потому ей можно было читать это письмо. Она с ним совпадала по духу, по состоянию души. Все влюбленные одной крови. Им разрешено свыше все знать друг о друге. А теперь? Можно ли ей теперь читать чужие признания? А почему же нельзя? С ней нет человека, которого она продолжает любить, но ведь продолжает же! И письмо это непременно с ним связано. Оно ведь лежало в Анечкиной коробке…

«Бедная Толя,– читала Римма. – Она очень достойная женщина. Я женился на ней, как на достойной, и она всегда была мне хорошей женой. Мне не в чем ее упрекнуть, разве что… В ней никогда не было такой влекущей женственности, такой чувственности, как в тебе, моя Анечка… С тобой я помолодел и душой, и телом, да что там… с тобой я будто воскрес для какой-то новой, особенной жизни. Я не мог даже представить, что в почти преклонные годы ко мне придет такая огромная любовь. И все же… И все же… Анечка, я не могу открыться Толе. Это означает сделать ее несчастной. Я дал слово ее отцу, что обеспечу его дочери хорошую жизнь. И я, как мог, обеспечивал, пока не явилась ты, моя красавица, и не спутала все карты. Я обожаю тебя и нашего сына Юрочку, но если признаю его своим, это убьет Толю. Пусть все останется так, как есть. Пусть Толя продолжает считать Юрочкиным отцом Никиту. Наказанием мне за все содеянное будет то, что я больше никогда не увижу тебя, моя славная девочка. Если бы ты знала, до чего тяжел этот крест! Живым напоминанием о тебе будет наш сын Юрочка. Сказать, кто его настоящая мать, я не смогу никогда, но сделаю все, чтобы он ни в чем не нуждался. А люблю я одну лишь тебя. И ты об этом знаешь. Все утрясется, моя милая, уляжется. Мы все равно не могли бы быть счастливы на Толином горе. Все равно кто-нибудь должен был пострадать. Пусть страдальцами останемся мы с тобой, а не эта достойная женщина. Целую тебя. Вечно твой Николай Егоров».