Клубника со сливками

Растерянная Римма выронила письмо. Похоже, она узнала тайну Юриной семьи. Выходит, что Анечка с седой косой… настоящая мать Юры, а та жуткая морщинистая старуха, которая посмела назвать ее шлюшкой, Егорову вообще никто! И что же ей с этим знанием делать? Да ничего… Это все ее теперь никак не касается… Юры нет в ее жизни… так же как и Анечки, и морщинистой Евстолии…

Римма аккуратно сложила письмо. Может быть, сразу пойти и выбросить его в мусоропровод? Похоже, что Юра любит эту отвратительную Евстолию. Значит, ему лучше продолжать находиться в неведении. А ей, Римме, это письмо ни к чему. Ей не нужно никаких напоминаний о Егоровых. Мусоропровод – самое подходящее место для упокоения любовной лирики подобного рода.

Римма вышла на площадку и открыла крышку мусоропровода. Пожалуй, лучше все-таки порвать письмо на мелкие кусочки, чтобы его больше никто не читал. Она еще раз взглянула на подпись «Вечно твой Николай», сердце у нее тревожно сжалось, но она все-таки разорвала пожелтевший листок пополам. Прощай, преступная любовь…

На площадке остановился лифт. Римма вздрогнула, будто застигнутая на месте преступления. С перекошенным от непонятного страха лицом она обернулась. Из лифта вышел Егоров. Римму будто взрывной волной прижало к мусоропроводу. Она заслонилась от Юры порванным письмом. Не надо… Она уже почти совсем успокоилась. Пусть он уйдет… Только пусть уйдет…

Егоров подошел к ней, взял за руку и потащил в квартиру, которая стояла с распахнутой дверью. Римма хотела отдать ему порванное письмо, раз уж он пришел. Но он на письмо не смотрел. Он смотрел в ее глаза, и Римме хотелось кричать от переизбытка чувств. Как же она любит его! Если бы он знал! Она отдала бы все на свете, чтобы он как-нибудь смог простить ее! Но оправдываться ни за что не станет. Ни за что… И зачем же он пришел… Кто-нибудь… избавьте ее от его взгляда… И зачем же он так близко… Зачем губы его рядом…

Егоров целовал Римму в щеки, глаза, волосы и твердил то, что собиралась говорить ему она:

– Прости… прости… прости…

Римма никак не могла понять, что происходит, и все хотела сказать про письмо, слабо помахивала им, но не могла разомкнуть губ.

– Ну… что же ты молчишь? – прошептал он ей в ухо. – Ты сможешь меня простить?

На нем не было вины. Она твердо знала это. Он любил ее, а она вела себя отвратительно. Это он должен простить ее. Римма просто обязана это ему объяснить, но слова почему-то вязнут в горле. Похоже, она лишилась дара речи оттого, что он рядом и целует ее, подлую, грязную, недостойную его любви.

– Ну что же ты… что же ты… – шептал он. – Я чуть с ума не сошел без тебя, а ты молчишь…

Римма опять хотела сказать что-то очень важное, но мысли по-прежнему ускользали и путались. Она чувствовала на своих губах его губы, и это было именно то, что ей сейчас так нужно. Что слова? Не придумали еще таких, которые могли бы выразить все, что она испытывает к этому человеку.

Обрывки чужой любви спланировали на пол. Римма обеими руками обняла Егорова за шею. Если бы можно было еще сильнее прижаться к нему, она бы прижалась. Если бы можно было еще истовее ответить на его поцелуй, она бы ответила. Но сильнее и жарче, чем она любит его, любить уже невозможно. И он понял это и зашептал в ответ:

– Как же я тебя люблю… одну лишь тебя… всю жизнь буду любить…

Когда они наконец пришли в себя на смятых Римминых простынях, она задумчиво сказала:

– И все-таки я не понимаю, Юра, почему ты просил о прощении. Ведь это же я…

Егоров опять закрыл ей рот поцелуем, но она ловко вывернулась и попросила:

– И все-таки скажи…

Он перевернулся на спину и, уставившись в потолок, ответил:

– Ты не поверишь, Римма, но все было подстроено специально.

– Что? – не поняла она.

Егоров, вздохнув, стал рассказывать ей о том, что узнал от Ларисы о деятельности агентства «Агенересс». По мере его рассказа лицо Риммы вытягивалось и бледнело.

– Разве так можно с живыми людьми? – прошептала она, когда он закончил. – Неужели это не противозаконно?

– Тот эксперимент, который агентство над нами произвело, проходит у них под грифом «Возвращение в семью заблудших овец», то есть в данном случае меня. Что может быть благороднее задачи восстановления ячейки общества?! Не подкопаешься! Ловкие они ребята!

– И все равно я не понимаю…

– Что?

– Ну… почему вдруг Жорик Геворкян стал на меня клеветать? Они что, ему заплатили?

– Честно говоря, мне неизвестны их технологии, но думаю, что никакого Жорика вообще не было.

– То есть?

– Думаю, что, по их задумке, скомпрометировать тебя должен был человек, в существовании которого ты не усомнишься и к тому же ничего не сможешь опровергнуть.

– Не понимаю…

– Скажи, была ли у вас на курсе… да и вообще в твоей жизни… более яркая фигура, чем этот Жорик?

– Нет… ярче и любвеобильнее, чем он, быть невозможно.