Клудж. Книги. Люди. Путешествия

Несмотря на то что у Быкова оказался такой влиятельный предшественник, мне все же кажется, что человек, работающий на трех довольно видных работах – «Собеседник», «Огонек», «Времечко» – и подхалтуривающий еще на десяти, явно не должен волноваться очень уж сильно по поводу нехватки наличности.

– Меня это очень сильно волнует. Я живу с эсхатологическим мироощущением. У меня есть ощущение схлопывающегося пространства, замерзающей полыньи, серошеечное ощущение. Мне кажется, что скоро перестанет быть журналистика нужна, книжки, что мы вступим в варварство. Как Юнна Мориц писала: «Мы встретим ночь с блаженством и тоской любовников на тонущем линкоре». Наверное, это ощущение присуще последним представителям определенных прослоек. Вот Блок так – простите за аналогию – чувствовал себя последним в роду и очень удивился, когда у него родился сын. Я – последний представитель советской интеллигенции, ее последнего поколения. На моих глазах кончилась огромная империя, которая, как я полагал, меня уж точно переживет. Я жду цунами – даже глядя на абсолютно ровные воды. Я типичный советский ребенок, стоял в очередях, на мне кончалось довольно часто. Это очень плодотворно в лирическом отношении, но в бытовом – ужасно. Все время ждешь, что газета закроется, программу распустят…

Обжегшись на молоке, на воду дуют: Быкову приходилось переживать не только страх перед цунами, но и реальный потоп. После кризиса 1998-го, с только что родившимся ребенком, он теряет работу – и идет преподавать литературу в свою бывшую школу. Жалко, я не знал об этом, иначе попытался бы туда проникнуть – благо, рядом. С Быковым вообще интересно говорить о литературе. Вся западная литература расхлебывает фабулы, открытые в России, – даже «Твин Пикс», по Быкову, построен на идее романа Синявского.

– Русская литература по сюжетной изобретательности не имеет себе равных. Она немного аморфна по форме, немножечко тягомотна, но тут как раз такой подтянутой ей быть не нужно. По пейзажу русскому, по ее темпоритму сжатая короткая проза у нас приживаться не должна. Именно поэтому, может быть, «Оправдание» нравится процентам десяти читателей, а «Орфография» – практически всем. Я люблю рыхлую книгу, потому что в ней свободно, как в халате.

Можно ли модернизировать рыхлую русскую литературу западными прививками?

– Это все равно как сделать Обломову прививку пиджака.

Не факт, что после следующего кризиса Быков пойдет рассуждать об обломовском халате именно в эту школу. В числе прочего он сообщает мне, что готовится к приобретению некой недвижимости и регулярно бегает в банк пополнять счет. Но даже если все это правда, все равно этот некрасовский «дискурс денег» вызывает подозрения. Честно говоря, я не удивлюсь, если однажды встречу его в нашем гастрономе – в том углу напротив мясного отдела, откуда слышен звон игрального автомата.

– Жизнь на грани – она подзаводит. Это такое самоутешение: а мы – авантюристы. Мы – веселые авантюристы. Бывает, едешь в какую-то командировку, вещи собраны, сумка стоит, до поезда 20 минут – а уходить из дому не хочется. Говоришь: «Я веселый авантюрист, я беззаботный бродяга, я журналист, я фронтовой корреспондент, я первым врываюсь в города – берешь сумочку и чапаешь. И через три шага уже чувствуешь себя хорошо.

Быков действительно давал боевую журналистику из горячих точек.

– Есть ощущение, что какие-то вещи надо видеть. Впрочем, он утверждает, что, например, обо всем происходившем в Киеве он знал и так – по флоберовскому «Воспитанию чувств», где описывается революция 1848 года.

– Я до этого Флобера не любил, перечитал – думаю: мать моя, мамочка, как все точно.

Третьего сентября в Беслане он стоял рядом со школой – не понимая еще, что там должно случиться.

– У меня было идиотское чувство, что там пронесет, обойдется. Я не чувствовал ужаса поначалу. Поэтому, когда все не обошлось, это был шок, о котором я не стал писать, потому что сейчас развелось очень много скорбящих людей, помогающих детям Беслана, они все добрые такие. Среди них есть люди искренние, они о своей скорби по большей части молчат. А вот Лицемерным Подонкам – им плевать на детей Беслана, они думают о своей моральной чистоте, о самоутверждении, о том, как свалить кровавый режим. При этом они не представляют, что режим, который настанет после этого, будет в десять раз более кровавый. Сентиментальных любителей маршей протеста в защиту материнства и детства я ненавижу всеми силами. Поэтому я должен был там быть, чтобы иметь моральное право с ними разговаривать. У них любимый аргумент: а вы там были? – был. Надо иметь моральное право сказать: я там был, я все видел, вы врете.