Клудж. Книги. Люди. Путешествия

Чаевничаем на кухне. На столе славный тортик производства местных кришнаитов, сахар, кипяток – обстановка, располагающая к необременительному обмену застольными комментариями («Говорят, Достоевский до двух самоваров чая в день выпивал») и шуткам про то, где тут у них телепрограмма. Я, однако, «работаю» и уже выведал, что писатель сам умеет делать ремонт. «Потрясающе», – фальшиво присвистываю я и развожу руками: мол, сам-то безрукий, гвоздя вбить не могу. Сочувственное молчание. Уразумев, что от «золотовалютных резервов» больше ничего не добиться, подкатываюсь к Ларисе, жене писателя:

– Ларис, ну ладно, муж у вас бука, но вы-то, слава богу, живой человек. Ну-ка, расскажите про него что-нибудь важное-преважное, а то получится, что я зря проездил, ведь все приходится клещами вытягивать.

– Ой, ну я не знаю, вроде уж все рассказано-перерассказано, – смущается Лариса.

– Ну ладно, – неожиданно перестает жевать Иванов, – расскажи, как я из пожара двадцать детей спас.

Я понимаю, что мне удалось пройти этого застенчивого лопуха в жилетке – вот та Золотая Баба, вот та пугачевская казна, вот срочно-в-номер, ради чего меня и командировали в сердце пармы; вот что будет написано на обложках в разделе «Биография» – а не занудное «дебютировал с первой повестью в журнале „Уральский следопыт“». Расплываюсь в улыбке, извлекаю блокнот и впервые за всю поездку, на всякий случай, диктофон. Лариса меж тем, выглядит удивленной: «Ой, а это когда?» Продолжаю по инерции улыбаться: мол, не стесняйтесь уж. «А я и не знала!» – и похоже, она в самом деле впервые об этом слышит, странно. Повисает неловкая пауза; Иванов снова принимается жевать свой кусок торта, и тут я понимаю, что это ШУТКА; типично служкинская идиотская шутка, из тех, за которые его так ненавидели жена, сослуживцы, дети и друзья.

– Ну что ж ты, – апатично произносит Иванов, обращаясь к жене, – подводишь меня, только я хотел…

Тьфу.

Он похож, похож, конечно, на Служкина – хотя и говорит, что у него не было «такого, как у Служкина». «Я никогда не вел себя так, как он, не советовался с детьми. Ну, иногда, очень редко, со старшими мальчиками – для поддержания их авторитета. Служкин – это образ, это не я».

Судя по нескольким дням общения с ним, больше всего похожи на самого Иванова роман «Сердце пармы» и князь Михаил, соответственно. «Парма» – про Иванова, которого угораздило попасть «между ламией и хумляльтом», «между Москвой и Югрой», про Иванова – князя Михаила, который не всегда понимает, что у него общего со своим народом – часто жестоким и иррациональным, – который, честно инвестируя в землю свой дар, похоже, не ощущает себя на ней своим. Про Иванова, который, по его словам, «персона нон-грата» в Чердыни, которую он, по мнению тамошних краеведов, «оболгал» и «извратил», про Иванова, чье «Золото бунта» на местном телевидении, на пермской презентации, прилюдно обозвали «литературной блевотиной», а в Москве выкинули из букеровского списка «за отсутствием признаков романа», про Иванова, которому в «Вагриусе» заплатили за «Географа» три копейки, про Иванова, который сделал для Пермского края больше, чем кто-либо из его земляков за последние сто лет, и удостоился он за все про все лишь шаржеобразного рисунка на доске почета самопального музея. Про Иванова, которого судьба закинула жить на землю, где всегда будут проблемы с колонизацией, менеджментом и судопроизводством, – но который, тем не менее, сказал себе: раз это твоя земля и твой пруд, то, полюбив их, полюбишь и здешних «ублюдков».

По сосредоточенному, почти торжественному выражению лица Иванова я понимаю, что этот пруд – И ЭТОТ ТОЖЕ – очень важный. Староуткинск – это почти верховья Чусовой – в 1774 году осадил пугачевский генерал Белобородов, в Гражданскую здесь лютовали белочехи… Это ведь только кажется, что прудов – пруд пруди, на самом деле пруд – великая ценность. Иногда, когда Чусовая мелела, караванщики покупали воду у хозяев прудов – 1000 рублей один вершок. Вершок пруда давал подъем воды на аршин.

– А ходить по пруду зимой можно?

– Можно. Правда, вот тут в 1918 году белые поймали одного большевика, а он, связанный, бросился бежать от них по озеру.

– Ну и как?

– Она утонула. – Иванов любит цитировать старую путинскую шутку про «Курск».

Я несколько раз заводил с Ивановым разговоры на тему отношений не просто с властью – местной или федеральной, – но с государством вообще; с человеком, написавшим «Сердце пармы», беседы такого рода вполне уместны.

По идее, государству следовало бы не просто разрешать таким людям, как Иванов, копаться в своих архивах и выступать в местной прессе, но и перегородить реку «Иванов» плотиной, и – раз уж есть этот уникальный ресурс – использовать энергию этой воды, поставить на ней свой завод, водобойные колеса, перековывать здесь национальный миф, дать писателю заказ, навалить на него непосильный груз.