Клыки Доброй Матери

— Ты у меня запоёшь. Небось радовалась, что устроила резню в Таоне — мы едва ушли, и ушли не все, и за это ты ответишь. Но прежде ты скажешь, что задумали Творцы. Эта хворь, что идёт за нами, тоже ваша затея? Всегда винят кочевников! А теперь ты здесь, и нам говорят, Светлоликий Фарух болен…

Нуру бросила взгляд на Бахари. Губы её шевельнулись, брови сошлись: какие-то слова рвались наружу, но она удержала их.

— Спроси её, Бахари, — гневно потребовал кочевник. — Спроси, чем они опоили Светлоликого и кто в твоём доме им помогал!

— Спрашивать я не стану. Только скажу: затея не удалась. Пусть она перед смертью узнает об этом! Слышишь, змея? Светлоликий Фарух слаб, но всё-таки ненадолго выходил к гостям. Союз заключён и теперь скреплён надёжно. Если вы хотели нам помешать, то просчитались.

Обернувшись к кочевнику, Бахари опустил руку ему на плечо и продолжил:

— Музыкант явился в наш город и пытался посеять смуту. Он был один — чужак с других берегов. У Творцов мало людей, если взяли даже такого. Он действовал неумело, ничего не успел, а сегодня умер, и никто не явился ему на выручку. Может, только она. Так убей её, Йова! Что нам теперь Творцы, если с нами Великие Брат и Сестра?

Нуру опустила лицо. Глядя с колен, я видел — и не мог поверить! — она прятала улыбку, но губы её дрожали, и в улыбке было всё, только не счастье.

— Не спешите, — сказал золотой юноша. — Мы сами будем с ней говорить, и мы решим, что с ней делать. Она будет послушна: она принесла клятву.

Люди зароптали. Что же случилось в Таоне? Люди гневались, тянули руки, и Бахари стиснул губы, и предводитель кочевников крепко держал Нуру, а она улыбалась, уже не таясь. Её разорвали бы, если бы двое не встали на её защиту.

— Нас обвинили в грязных делах, Уту! — воскликнул кочевник, и на лице, налившемся кровью, яснее проступили росчерки старых шрамов. — Из меня слепили дурня. Нам обещали союз и уважение, а Творцы сделали всё, чтобы на нас глядели косо! Разве ты не помнишь пророчество? Наш народ может пасть из-за женщины, и потому любая из них, уличённая во зле, должна быть убита без жалости!

— Не спорь со мной, Йова! — ответил юноша, глядя свысока. — Или ты усомнился в нас? Время пришло: союз заключён, и каменный человек заговорил с нами. Так не смей оспаривать моих решений, ведь пока они все были верны. Лучше думай, что вас ждёт: величие, слава!

Последние слова он произнёс, обратившись к людям и возвысив голос, и кочевники один за другим подхватили этот призыв. Поднялись руки, зазвучало нестройно и громко:

— Величие!.. Слава!..

Эхо взлетело, заметалось под сводами:

— Слава!..

— О мудрые, — вкрадчиво заговорил Бахари, выждав, когда шум затихнет, — но зачем вам слушать эту женщину? Она не скажет ничего, кроме лжи…

— Ты смеешь расспрашивать нас, будто собственных слуг? — гневно оборвал его юноша. — Ты, ничтожнейший из ничтожных, едва рождённый, усомнился в наших решениях? Мы вечны, как эта земля. Наша воля — закон. Ты можешь принять её, можешь не принять и умереть, но сомневаться и спорить впредь не смей!

Слова звенели в наступившей тишине, и с каждым словом Бахари склонялся всё ниже.

— Простите мою дерзость, о Великие, о вечно юные! — взмолился он. — Мне, простому человеку, трудно постичь вашу безмерную мудрость. Ведь это для нас истина бывает сокрыта, а вы отличите ложь от правды так же легко, как садовник отличит здоровый побег от больного. Вы заставили каменного человека подняться и обличили злодейку, проникшую в наш дом. Не видел я прежде таких чудес за столь короткий час, а величайшее чудо — вы сами…

— Ладно уж, поднимись, — сказал ему юноша. — Мы не станем ждать и отправимся в путь завтра же. Сегодня моим людям нужно отдохнуть. Так устрой же для нас пир, которого мы достойны!

По знаку Бахари музыканты принялись за игру, но песня не удавалась: струны звенели невпопад, а вайата то визжала, перекрикивая их, то замолкала с хрипом, как женщина, которую бьют и хватают за горло. В глазах музыкантов я видел тревогу, но Бахари, довольно сощурившись, им кивнул.

Двоим указали место во главе стола. Там поставили высокое кресло с золотыми ногами, богато украшенное, покрытое шкурой пса раранги, и рядом ещё одно, пониже, из тёмного дерева.

— Что это? — указал юноша, хмурясь. — Отчего они не одинаковы?

— На этом восседает сам Светлоликий, и второго такого нет, — ответил Бахари, склоняя голову. — Не гневайся, о мудрый. Другое — моё, и после первого самое лучшее, какое только есть в нашем доме.

— И как же ты рассадишь нас? — спросил юноша с едва уловимым любопытством, приподнимая бровь.

— Первое — для тебя, — осторожно сказал Бахари и бросил взгляд на лицо юноши, где застыла лёгкая улыбка. — Другое — для твоей сестры. Бесконечно мудры вы и безгранично могущество ваше, но даже из вас двоих она — только женщина…

— Только женщина? — тут же спросили двое, и голоса их слились в одно — уже не песок и ветер, а вода, льющаяся на раскалённые угли.