Клыки Доброй Матери

— Ты слышал, Йова, — сказал Уту, и каждое слово было как наточенный нож. — Твой народ служил нам долгие годы. Я спал и видел сны о каждом из вас: все были сильны. Я помню их, всех до одного, кто дал мне свою кровь. Они служили верно — но людская жизнь коротка, и они уходили, не дождавшись нашего пробуждения. Ты дождался. Тебе и немногим другим выпала честь, о которой мечтал весь твой народ — весь, от самого первого кочевника. Только подумай: сколько людей, сколько жизней, сколько времён прошло!

Вскинув голову и не сводя немигающих глаз, он ненадолго умолк, а затем продолжил:

— И что я вижу теперь? Откуда эта слабость, Йова? Откуда желание, чтобы всё за тебя решали боги, чтобы они помогали в каждом деле? Этот человек сказал верно: замажьте трещины глиной.

Он направился прочь; обернувшись от порога, добавил:

— Ты подводишь всех, кто был до тебя, Йова. Подводишь свой народ. Они заслужили для тебя это место — они, а что можешь ты сам?

Он ушёл, и кочевник остался в тяжёлых раздумьях, от которых лоб его хмурился, и зубы скрежетали, и взгляд опустился. Если бы мог, я сказал бы ему, что стыдиться нечего. В наследство ему досталась слепая вера — его приучили к ней. Однажды нужно открыть глаза и понять, во что веришь.

Но есть разная правда, и эта была как хищный зверь: отомкни клетку, покалечит многих. Ради спасения Нуру я должен был молчать. Да и сможет ли Йова принять, что его народ ошибался так долго?

Но как же вышло, что двое остались живы? Я проклял это племя кровью и плотью той, что обманула меня. Я сократил их годы. Я пожелал, чтобы жажда их была невыносима и жгла как огонь — и чтобы они, познавшие жажду, забыли об осторожности. Я верил: уделом их станут ненависть и презрение. Я думал, младшие дети давно истребили это зло. Как вышло, что росток уцелел?

Если бы я мог подняться, если бы только я мог…

Ко мне привели человека в серых одеждах, невысокого, с бритой головой. Ставни опустили; остался лишь свет жаровен. Отблески двух огней плясали, отражаясь в рыже-синих перегородках, высвечивая бугры и вмятины на плохо разглаженной глине. Всё, что дальше, скрадывала тьма, и дом, казалось, уменьшился.

Человек поставил рядом со мной ведро, покрытое мокрой холстиной, и взгляд его тревожно и быстро обежал комнату: в сторону, в сторону и за плечо. Морщины на худом лице были черны и глубоки.

— Приступай, — кивнул Бахари, сложив руки на груди. — Замажь его раны.

В доме ещё оставался Йова, а больше никого. Когда дверь отворялась, я видел туманный день и людей снаружи — и воинов наместника, и тех кочевников, что пытались меня поднять. Серый человек боялся их, он боялся Бахари и боялся меня. Откинув холстину и зачерпнув из ведра сырую глину, застыл в нерешительности.

— Что же ты? — спросил его Бахари. — Не медли, нас ждёт дорога!

— Но Великий Гончар… Что, если… его воля… — забормотал человек.

Он развёл руками, и глина выпала из его пальцев с сырым шлепком. Человек втянул голову в плечи.

— Тебе недостаточно того, что ты выполняешь волю Светлоликого, наместника и Первого служителя Великой Печи? — спокойно спросил Бахари. — Ты хочешь сказать, воля Великого Гончара ясна тебе лучше, чем ему?

— Нет… Нет, как я могу!.. Но Великий Гончар гневался, он гневался на каменных людей… Вы сказали, меня ожидает больной… Может быть — о нет, нет, я не говорю, что Светлоликий ошибается! — но что если ему нельзя помогать?

— Тебя звали не за советом, — холодно сказал Бахари. — Не испытывай моё терпение.

— Я… да, — пробормотал целитель. — Что ж…

Он взялся за дело, касаясь меня со страхом. Мокрая глина залепляла трещины. Холод был неприятен, и боль не становилась тише.

Я ждал, пока это кончится, и устал ждать; пришло забытьё. Я не знал, как долго оно длилось. Но вот меня пробудил шум голосов снаружи. Что-то ударило в стену, чья-то рука дёрнула ставень — затем удар и стон. Рука исчезла; ставень опустился.

— Это всё вы, кочевники проклятые! — раздался яростный крик. — Разносите хворь… Вы!

— Ох! — едва не плача, воскликнул целитель и упал на колени. С тревогой глядя на дверь, он пытался сжаться и заполз бы мне за спину, если бы между мной и стеной было хоть чуть больше места.

Бахари как будто не двигался, так и стоял, сложив руки, и теперь только поднял брови, повернувшись на шум. Зато Йова сорвался с места. В один миг оказавшись у двери, он распахнул её и закричал с какой-то злой радостью:

— А, хотите обругать кочевников? Скажите мне в лицо!

Дверь осталась распахнутой, покривилась, сорвавшись с петли. Йова заслонил проём, потом отошёл; я видел, что двор полон. Скалились ожесточённые лица. Мелькнуло одно испуганное, должно быть, хозяйского работника.

Здесь оставались люди Бахари, но их было не так много. Кочевники, я знал, почти все сидели в доме быков и телег. Даже если позвать, подоспеют не сразу. А люди — кто с палками, кто с мотыгами, кто со сжатыми кулаками — хотели драки. Предводителем у них был, видно, кузнец — немолодой, но крепкий, точно бык, руки в ожогах.