Клыки Доброй Матери

— Я не стану просить прощения за содеянное, — сказала Добрая Мать. — За это нет права просить прощения, как нет и надежды его получить. Теперь ты знаешь, как было, и знаешь, что я жалела, и что я исправила всё, как могла — ох, не очень-то хорошо это вышло. Но это ведь ты был вылеплен, чтобы созидать, а меня создали не для того. Тут я ничего не могла поделать. Просто дай мне покой, дай его, наконец — я так хочу покоя!

И тогда, протянув ладони, он впервые за много времён коснулся её рук, тронул глубокие шрамы, посмотрел с вопросом.

— Ох, я думала вырезать это золото! Знаешь, как оно жжёт? Да только мне его не достать.

Он провёл пальцами раз, другой — и нашёл конец золотой нити. Потянул её бережно, а потом, подняв руку, вернул золото туда, откуда оно было взято. Трещины тут же затянулись, и засияли узоры.

Он забрал и вторую нить, обвил ею свою руку, а сам всё не сводил глаз, и Добрая Мать вздохнула и улыбнулась.

— Теперь мне легко! — сказала она и опустилась на землю. — Что говорят на прощание? Я не сумела придумать.

Все смотрели на них — и никто не смотрел на Бахари, а он дополз, пробрался между ног, и, шаря руками, нащупал чашу — и поднял её, и выпил.

— Ты сказала, цветок ядовит! — воскликнул он затем. — Ты солгала?

Дождь усилился, зашумел — и воздух стал темнее; и на плоской широкой вершине соткался город, будто из тёмного серебра и дымчатого стекла. С каждым мигом он становился плотнее. Пролегла дорога, и по бокам её встали, качая ветвями, цветущие деревья, розовые и белые. Поднялся дым мастерских; раскинулись сады, и птицы в них запели на все голоса.

Тянулись к небу дома с круглыми крышами. Стены, и арки их, и колонны — всё покрывал искусный узор, а дождь теперь утихал, и небо становилось всё синее, и каменное кружево домов напитывалось синевой, пока не приобрело такой глубокий и небывалый цвет, какого не видел прежде никто из людей.

И на дорогу, ведущую к площади, где танцевал фонтан и струи его, как золотые цепи, стекали в бассейн, вышли шестеро. И седьмой, их давно потерянный брат, протянул к ним руки.

— О Сафир, — сказала, выходя вперёд, одна из женщин.

Золотые узоры горели на её груди и плечах, будто ожерелья из многих рядов, и белые камни вспыхивали в них цветными искрами, и такие же камни украшали её лоб. Золотом перевиты были жгуты её волос, что спускались на плечи. Золотое кружево покрывало руки от локтя и ноги от колена; и губы её, и ногти, и ладони были золотыми.

— Как долго ты шёл домой, о брат наш! Как долго мы ждали!

— Вы вернулись домой? — спросил он, не спеша ступать на дорогу.

— Точнее сказать, дом вернулся к нам, — ответил ему один из его братьев, что казался чуть ниже и стройнее прочих, с насмешливым лицом. — Мы слышали всё, что здесь говорилось, и я подтверждаю, что это правда. Мы лежали там, в темноте, и каждый в какой-то миг подумал о доме, и все мы по одному вернулись сюда. Твой путь был самым долгим. Иди же к нам! Наше время прошло, пора отдохнуть.

— Но ведь ещё не настал конец времён! Младшие дети нуждаются в помощи и наставлениях.

— О брат мой, думаю, они теперь научились справляться и сами. Прощайся, и пойдём.

Но Сафир покачал головой.

— Я не заслужил покоя, — сказал он. — Я ушёл и оставил вас, в самый трудный час я ушёл, а ведь в том, что случилось, была моя вина. Я забыл и о любви к младшим детям, был им плохим братом. Нет, я ещё не имею права вернуться. Столько дел там, внизу, столько всего нужно исправить, столько несчастных молят о помощи!

Тут Добрая Мать поднялась с земли и подошла к нему.

— Иди к своему народу! — велела она. — Великий Гончар отчего-то меня не берёт. Даю тебе клятву: я, я пойду за тебя по земле и буду прислушиваться к её боли. Уж это я умею! И буду стараться помочь этим людям. Если Великий Гончар даст мне время, чтобы искупить грехи, впереди у меня целая вечность!

Она рассмеялась, а потом повторила без всякой насмешки, и слова её шли от самого сердца:

— Клянусь, я буду стараться. Иди. Ты заслужил.

И она коснулась его руки, а он опустил ей на плечо ладонь, и так они стояли, глядя друг на друга в последний раз. Потом она отвернулась и больше уже на него не глядела.

— Ты, Бахари, пойдёшь со мной, — сказала она. — Ты хотел эти земли, так идём.

— Подожди! — воскликнул Фарух, когда Бахари уже кое-как поднялся и стоял на дрожащих ногах. — Я хочу сказать.

Он подошёл и встал перед ними и заговорил, взволнованный:

— Я не сержусь. Я понимаю теперь: тот, кем я был, не годился в наместники. Так вышло, что ты, не желая того, толкнул меня на путь, где я начал обретать себя. Я благодарен тебе, Бахари. Я не сержусь.

Бахари молчал. Его слепое лицо оставалось неподвижным, как прежде, и теперь даже по глазам не вышло бы прочесть, о чём он думал.

— Твоя мать гордилась бы тобой, — сказал он наконец, и это были все его слова.

Старуха дала ему руку, и они пошли прочь — и скоро исчезли из виду, будто были только тенями, и ветер развеял их.

— Тогда мне пора, — сказал Сафир, и в лице его мешались боль и радость. Он опустился на колено, и Нуру его обняла, и плакала, не понимая сама, от радости или боли.