Клыки Доброй Матери

И Первую Антилопу обжёг в печи Великий Гончар, и Первого Пса, раранги, жёлтого и свирепого, но едва их спустил на землю, как они стали враждовать. Им было не до глины!

Великий Гончар так устал и рассердился, что лёг спать. В это время к печи пробрались два зверя, Черепаха и Свинья. Черепаха посмотрела на Свинью и слепила морду, как у неё, и приделала длинные уши, и смеялась. Вылепила толстые бока и тонкие ноги с пальцами вместо копыт, и смеялась.

Свинье хотелось посмеяться тоже, и она сделала пластинчатую спину из глины и надела на зверя.

«У меня совсем не такая спина!» — воскликнула Черепаха и от смеха перевернулась. Свинья бегала вокруг, чтобы посмотреть, какой у неё хвост, но Черепахе становилось только смешнее. «А! Вот какой!» — воскликнула Свинья и вылепила голый длинный хвост. Она выщипала у себя щетинки и украсила зверю живот, макушку и кончик хвоста.

«Довольно, сестрёнка, — сказала Черепаха. — Переверни меня, и размочим глину, не то Великий Гончар, проснувшись, рассердится».

Но Свинье было так смешно, что она развела огонь и поставила фигурку в печь вверх ногами. А Черепаха всё барахталась, пока её крики не разбудили Великого Гончара. Он помог ей перевернуться и вынул фигурку из печи, так вышел Первый Пакари. Спина его потемнела и стала твёрдой, волоски на голове оплавились и едва растут, зато живот в щетинках и на кончике хвоста белая кисть из свиного волоса.

Великий Гончар отругал Черепаху и Свинью, прогнал их и поднял свою печь выше, чтобы к ней никто больше не пробрался. С тех пор Черепаха прячется в панцирь — ей всё кажется, что опять будут ругать, а Свинья лежит в грязи — хочет лепить, но больше ей ничего не удаётся.

— Так его создал не Великий Гончар, — рассмеялся гадальщик, открывая глаза. — Вот почему Мшума такой нелепый!

Видно было, он боролся со сном, пока слушал, и Нуру корила себя, что не вспомнила сказки короче.

Тут Мараму стянул ткань, что покрывала его голову — стянул вместе с чёрными волосами и остался с белыми, неровно срезанными у затылка. Нуру старалась не смотреть, но едва он уснул — долго ждать не пришлось — коснулась их рукой: настоящие! Светлее, чем у любого морехода. Белые, как на животе пакари, а мягкие!

Он спал крепко, даже не слышал, как она выходила и вернулась. Лишь когда день клонился к концу, приподнялся на локте и воскликнул тревожно:

— Я забыл напоить Кимью!

— Я напоила, — сказала Нуру. — Напоила, спи, только дай шнурок.

Мараму стянул с запястья один из браслетов, плетёный, отдал ей, не спросив, зачем, и опять уснул. Нуру легко распустила его, наматывая тонкий шнур на руку, чтобы хоть немного распрямился, а потом достала клыки, которые прятала, завязав в подол рубахи.

Прежде она плела не только крепкие верёвки, но и такие, едва толще нити, шнурки. Бывало, забавлялась, оплетая камешки, если никто не видел, потом разматывала: работа делалась на продажу, не для баловства. А сейчас, подумав, обвела клык нехитрым узором, так, чтобы не выскользнул, закрепила, вплела второй. Дальше пальцы её летали, а Нуру думала о своём.

Проснулся Мшума, потянулся, зевнул. Глядя узкими со сна глазами, проверил, что у Нуру в руках не еда, добрёл до хозяина и свалился ему под бок, досыпать. Нуру доплела шнурок и повязала на шею: вот и бусы. Ни у кого таких нет.

Клонило в сон, но нужно было слушать, не приедет ли кто за ними. Да как ещё уйдут? У дома быков и телег одни ворота. Здесь хорошо прятаться от песчаной бури, и если погонятся злые люди, желая отнять товар, можно укрыться и дать отпор. Но если приедут, встанут у ворот, дом превратится в ловушку. От двоих гадальщик, может, отобьётся, а может, и нет — не зря же он бегает! А если придут кочевники?

Мараму наконец проснулся. Заправив за уши светлые пряди, укрыл голову, расправил ткань. Чёрные волосы упали на плечи.

— Ложись, — велел он, поглядев в маленькое окно. — Успеешь немного поспать.

Нужно было ехать, и Нуру хотела спорить, но поняла, что на это нет сил. Ей показалось, она уснула раньше, чем легла.

А когда проснулась, комната была пуста. Ни Мараму, ни его зверя, ни сумки в углу.

Нуру торопливо скатала циновку, взяла подушку, заспешила прочь из комнаты. Но гадальщика не было во дворе, не было и чёрного быка в стойле.

Она заметила человека, что дал им постель, узнала по кривому носу. Подойдя, Нуру протянула ему вещи.

— Ты был добр к нам, — сказала она, поклонившись. — Да будет Великий Гончар добр и к тебе.

Забрав циновку и подушку, он что-то пробормотал неприветливо и сплюнул. Ещё бы: делился не с ней. Она, женщина, заговорила с мужчиной. Стояла одна, без мужа, без брата — все смотрели косо.

Нуру подошла к колодцу. Не торопясь, напилась, умылась. Ветер обдул лицо, высушил — глаза остались мокрыми.