Клыки Доброй Матери

— Я спою, — сказал он и передал ей повод. — Мой отец был из мореходов, и я спою вам песню далёких берегов.

Привязывая быка к перекладине в отдельном стойле, Нуру слышала, как Мараму запел без слов. Длинная, тягучая песня — как могла она быть песней далёких берегов? Мараму пел, и сел, и хлопал себя по бёдрам, и Нуру слышала зной, что колеблет воздух и землю, сонный зной, что опускается, и всё затихает. Тот зной, что хорош, когда укрываешься в прохладной тени — и песня была о тех, кто укрылся в прохладной тени, когда пришёл зной.

Быки в открытых стойлах притихли. Они беспокоились, чуя друг друга — не слишком, уже привычные к подобным встречам, — но теперь умолкли совсем. Казалось, и жвачку жевать перестали. Только пакари, выбравшись из сумки, пошёл к людям, принюхался, и, не смущаясь ничем, потянулся к тесту. Ему бросили жёлтый плод, и пакари прижал его лапой.

Нуру застыла, не зная, куда идти, но Мараму, не прерывая песни, указал ей рукой на место подле себя. Она подошла и села.

Песня закончилась, и пошли разговоры. Певцу поднесли воды, принялись расспрашивать, откуда он и как вышло, что отец его был мореходом. Мараму повторил историю о доме забав. Нуру знала теперь, что это ложь, но в чём правда?

— А, мать была девкой? — спросил один из мужчин, вглядываясь в их лица. — То-то вы с сестрой не похожи! Жадная, видно, девка была, с вами ничем не делилась, пришлось вам брать от отцов!

Неужто гадальщик приплыл по морю, явился с дальних берегов? Но ведь там говорят иначе. Мореходы знали язык Сайриланги, чтобы торговать и объясняться, но между собой вели иные беседы, и слова их были грубы, точно обтёсаны. Если б язык был водой, на Сайриланге он стал бы плавной, текучей, ленивой водой. А у тех — обрывистый поток, что скачет меж камней. Достаточно помнить, что Сайрилангу они превратили в Сьёрлиг!

Костёр догорел, и в песке под углями испекли лепёшки, и Нуру не ела вкуснее этих лепёшек. Пакари тоже выпросил кусок, тычась в людей мордой, измазанной мякотью плода, и царапая когтями.

Люди разошлись, прихватив с повозок циновки, а кто и подушки, чтобы отдохнуть в пустых комнатах, а в сумерках двинуться в путь. С Мараму поделились — видно было, что всей его поклажи две сумки, да и то одна с пакари, — но подушку дали одну, и циновку одну, узкую. Ясно: он музыкант, а Нуру никто. Был бы не музыкантом, и ему ничего бы не дали.

В комнате он устроил ложе и указал рукой:

— Отдохни. Я не устал. Спи, я разбужу.

— Ты лжёшь, — возразила Нуру. — Сколько ночей ты не спал? Они все на твоём лице. Ты готовился бежать, ты тревожился — не хочешь, не говори, о чём. Но сон нужен тебе, не мне. Если нас нагонят, лучше тебе не быть уставшим!

— Если нас нагонят, — усмехнулся Мараму, — мне не поможет и сон.

Но спорить не стал. Бросил сумку в углу, примял — Мшума тут же на ней разлёгся, — а сам опустился на циновку и белую дудочку положил рядом, вынув из складок одежды, видно, чтобы не сломать во сне.

— А говорил, не на чем играть! — сказала Нуру и протянула руку, но гадальщик переложил дудочку к стене.

— Не трогай, — сказал он. — Это не для игры.

— Ты с других берегов, это правда?

— Правда.

— Откуда тогда знаешь наш язык?

— Жил здесь. Научили.

— Как ты, должно быть, смеялся надо мной! Всё, что я слышала от мореходов, ты уже знал.

Мараму взглянул на неё, улыбнувшись, и повернулся так, чтобы видеть.

— У белых птиц, тех, что на четырёх ногах, ноги не длинные, — сказал он. — И шея не длинная. Они не похожи на бегунков, больше на кур, только не рыжих, как у вас, а белых. Гребня у них нет, а над глазами красные брови.

— Ты видел их? — спросила Нуру, опускаясь рядом.

— Издалека, однажды. И в нашем доме стояла…

Он показал рукой очертания.

— Деревянная, её вырезал дед. Говорят, у него жила одна. Не знаю, правда ли. Они дикие, не идут к людям. Но дед…

Мараму улыбнулся, прищурив тёмные глаза.

— С дедом могло быть всякое, — докончил он. — Расскажи мне что-то. Расскажи сказку ваших земель.

Нуру хотела спросить о многом. О белых птицах, о других землях, о том, разве можно вырезать из дерева такое — не ложку, не гребень, а зверя? Разве храмовники не запрещают? Но Мараму ждал, и она, подумав, сказала:

— Я расскажу тебе о том, как был создан пакари. Ты не слышал?

Гадальщик покачал головой, и Нуру начала рассказ.

— Первым делом Великий Гончар вылепил Птицу, чтобы она летала над землями и искала для него глину. Но Первую Птицу опьянила свобода, и она летела и смеялась, забыв о поручении. Потом она села на ветку цветущего древа и запела, и сплела дом, и завела потомство.

Тогда Великий Гончар вылепил Пчелу, чтобы напомнила Птице, за чем её посылали. Но Первая Пчела увидела цветы, и попробовала их сладкий сок, и забыла о Птице.

Великий Гончар разгневался и вылепил Рыбу. Нарочно сделал её такой, чтобы жила только в воде, и не летала, и не вила гнёзда, и не пила сладкий сок цветов. «Плыви и ищи глинистые берега!» — велел он ей. И Первая Рыба уплыла, и плыла так долго, что обо всём забыла. Она и сейчас ещё плавает туда-сюда, хочет вспомнить.