Клыки Доброй Матери

Гадальщик хотел оставить и циновку с подушками, но Нуру не согласилась, и нести пришлось ей. Дорога, казалось, лежала совсем рядом, хоть сосчитай все бычьи ноги, все спицы в колёсах — и всё же они шли, и шли, и шли, а потом брели по обочине, и пыль клубилась рыжим туманом. Когда вошли в город, Нуру едва дышала, и ей казалось, вся она — пыль, внутри и снаружи. Только и запомнилось, что дорога под ногами да спина Мараму впереди. Нуру и не спешила разглядывать, пряталась за циновкой, за краем накидки, будто бы от пыли. Если Хепури с людьми получил золото, как знать, не задержался ли в городе, празднуя!

Дома тут строили иначе: выкладывали четыре угла, растили стены до половины, а там вспоминали, что углов быть не должно, и надевали на круглые макушки широкие тростниковые шапки. Светло-рыжие окраины подходили к белым улицам, где и крыши возводили из глины и песка, тянули к небу, но туда гадальщик не пошёл. Свернул на рынок, зажатый между домов, и принялся расспрашивать, не приютит ли кто на ночлег.

Торговец рыбой покачал головой, и продавец зелени пожал плечами. Женщины у рыжего глиняного колодца промолчали, глядя во все глаза. Торговец пряностями, сам маленький и сушёный, как горошина перца, скользнул равнодушным взглядом и отвернулся, будто не расслышал. Нуру, устав толкаться, отошла к стене, а там её обругали, что занимает место. Может, подумали, она продаёт свою циновку.

Ещё один человек неподалёку подпирал стену плечом, ничем не торгуя и ничего не покупая, но его не гнали и как будто старались не замечать. Столкнувшись с острым взглядом, Нуру отвела глаза — и увидела, как другой смотрит на неё из переулка.

— Вы ищете ночлег?

Мальчик, коротко стриженый, крепкий, пробрался через толпу и, взяв Мараму за локоть, посмотрел снизу вверх.

— У бабушки есть место, и берёт она недорого. Идём, отведу!

Пока шли, Нуру смотрела по сторонам и повсюду видела людей, что-то выискивающих в толпе. Кто стоял в тени, скрестив руки на груди, кто шёл, осматриваясь — не путники с запылёнными ногами, и руки пусты, ни ведра, ни корзины. Каким делом они заняты, Нуру понять не смогла.

Мальчик лущил на ходу сладкие бобы. Съев то, что было внутри, жевал и сам стручок, мясистый, тёмный, и сплёвывал под ноги жёсткие волокна. Несмотря на это занятие, во рту его оставалось достаточно места для болтовни.

— Вы небось в Фаникии не бывали, не то знали бы, что так приют не найти. Город большой, люди приезжают, уезжают — разные люди. Всякое бывает: приютят гостя с товаром, а товар-то краденый. Откроется это, а хозяину как объяснить, что он с гостем не в сговоре? Есть и такие гости, что придут с пустыми руками, а уйдут с полными, и где их потом искать? Разные люди едут, и нравы разные. Гостя ведь не прогонишь, если уж позвал, а куда его девать, если он как гнилой боб — тьфу! Вот, он уже там, далеко, остался, а во рту ещё горько.

— Твоя бабушка не боится злых людей? — спросил Мараму.

— А что ей бояться. Её Великий Гончар заберёт скоро, ей уже ничего не страшно, даже приютить музыканта. Вот наш двор, отсюда и озеро видно.

Тут мальчик замялся.

— Только старших мужчин в доме нет, — сказал он, — я один, потому бабушка с тобой говорить не станет. Вот с ней поговорит.

И он указал на Нуру.

Дома на окраинах держались кучно, как овцы в стаде, теснились по сторонам дороги, взбираясь по холму — не зная, не угадаешь, где переулок, а где чей-то двор. Должно быть, нужно родиться здесь, чтобы суметь найти дорогу, не то пойдёшь на рынок или к колодцу — и заплутаешь в рыжих стенах, изобьёшь ноги о пороги и ступени, устанешь заглядывать в одинаковые проёмы, завешенные истёртыми коврами, пропахшие пряностями!

Но тут повезло. Дом, куда мальчик их вёл, стоял на отшибе — не потеряешь, и двор, огороженный глиняным забором, был широк. На забор опирался навес на тонких ногах. Прежде здесь работали и отдыхали, а теперь не осталось ни лавок, ни стола, и в круглой печи, огороженной отдельно, давно не разводили огня. Не держали и поленьев.

В другом конце двора, поджав под себя бревенчатые ноги, ютился дом поменьше, с крышей поплоше, облезлой, точно старая пёсья шкура. Тростник растрепало дождями и ветром, обнажились верёвки, что связывали его, торчали рёбра прутьев. В этом доме устроили дверь из рассохшихся досок, а для прочности укрепили обрезками, набив их по краю и крест-накрест. Видно, там что-то хранили.

Нуру молча сунула в руки гадальщика циновку с подушками и вошла за мальчиком в ближний дом, прохладный, изнутри плохо выбеленный и почти пустой, лишь сундук в углу да широкое ложе. Навстречу ей с трудом поднялась старуха в чёрном, с покрытой головой.

— Проходи, дитя, проходи! — сказала она и протянула руки навстречу, когда-то красивая и теперь ещё статная. Великий Гончар пощадил её, и хотя глина растрескалась от времени, но сохранила прежние тонкие черты, не расплылась, и живые глаза не замутились.

— Ночлег ищут, — пояснил мальчик. Он остался у двери, отодвинув ковёр, и всё жевал бобы, но в своём дворе не плевал, а собирал сор в ладошку.