Князь

– Кавалеры, гореть им в аду, прознали, что детвора у нас рыбу ловить начала, дабы с голоду не пухнуть. Ну, и порешили оброком новым обложить. На ловлю. По ведру рыбы в неделю. А где же ее возьмешь столько? Во всем нашем ручье ее ведра не наберешь. Детишкам баловство да нам чуток в кашу для запаха. А они, проклятье наше, пороть через одного начали да недоимку назначать… Дровами, хлебом, капустой. Я, деваться некуда, попытал, где вершу поставить можно. У нас ведь ручей крохотный. Начал искать – так к этому болоту и вышел. Стал пробираться к сердцевине. Мыслил, окно быть должно, коли болото. Может, хоть карасей добыть. А вышел сюда, к реке. Аккурат в княжество Литовское, мимо застав ордынских. Место тихое, нехоженое. Топи ведь кругом. Тут и половил маненько. Но ведра в неделю, понятно дело, не получается. Мочи нашей нет тягло такое терпеть… Убегли бы все давно – да хозяйство как же? Дом, двор, скотина. С собой не уведешь, продать – заметят. А уж дом и двор и вовсе никак не возьмешь. Как опосля на новом месте да с голыми руками хозяйство подымать? Сам бы, може, и поднял, ан детишек у меня пятеро, мал-мала меньше. И так мякиной одной кормить приходится, а тут и вовсе с голоду опухнут.

– Ну, это ты загнул, – не выдержал князь. – На одной мякине даже козы дохнут.

– Иногда, конечно, и кашу удается сварить, – признал жмудин. – Ан мякину не мене, нежели поросям, себе запариваем. Им ковш в варево, и себе – ковш. Вы, господа, я вижу, московские будете. А правду ли сказывают, что у вас смерд простой и боярин равными считаются?

– Пред государем все равны, – сухо ответил Василий Ярославович. – Однако же, коли ты бы от меня убег, оброка за землю не заплатив, я бы на тебя тоже сыск объявил, а опосля сидел бы ты у меня в ярыгах, пока не отдашь все до копеечки.

– Милостивый Господь! Кабы я пред судом государевым представал, я бы за то одно на оброк вдвое больше обычного согласился, господин. У нас такого и в мечтах не бывало. Кавалер наш, хозяин замка, нам и судья, и хозяин, и кара наша. Что пожелает – то прикажет, как вздумает – так и судит. Нет нам иной воли, кроме как от него. И даже Божья воля через него объявляется.

– Разве это дело, когда князь наравне со смердом безродным в суд идет, боярин? – не выдержал Крошинский. – Удел смерда – землю пахать да кормить нас, дабы мы волю королевскую сполнять могли! Что же твориться начнет, коли каждый пахарь на приказ хозяина свого в суды начнет жалиться?

– Они перестанут убегать, княже, – спокойно возразил боярин. – Слышишь меня, смерд? Коли в мои земли придешь, уговоримся об оброке, что за поле платить станешь, да и работай. Все платить по уговору станешь – в любой год уехать сможешь, коли не понравится что. Твои дети будут рождаться вольными. А коли я сверх уговора с тебя что спрошу – к воеводе али в земский суд на меня жаловаться можешь. Пред государем в землях московских все равны.

– Милостив Господь, – перекрестился жмудин. – Ныне, как серебро получу, так и отъедем. А как найти твои владения, господин?

– До Лук Великих дойдешь, подворье боярина Лисьина спросишь. Там не потеряешься, приведут.

– Чужих рабов сманиваешь, Василий Ярославович, – сухо заметил князь. – Грех это, обиду чинишь.

– Мне до ливонских обид дела нет, – хмыкнул боярин. – А коли недоволен кто – так у нас суд земский имеется. Пусть туда и жалится.

– Суд, суд… Со смердом на одной доске, пред одним судьей стоять! Позор! – возмутился Крошинский. – То-то от вас, из Москвы, то и дело бояре к нам в Литву бегут. А иные земли сами к нам под руку просятся. Тот же Псков, сказывали, намедни государя нашего просил под защиту свою его принять. Замучил, сказывают, князь московский со своими законами.

– То-то от вас, княже, ако от чумы, мора черного, смерды к нам тысячами с семьями убегают, – спокойно парировал Лисьин. – Великий князь уж замучился грамоты считать, в коих ваш король на беду сию жалится[17].

– Сила княжества не в быдле черном, боярин, а в нас, людях служилых!

– Однако же и нам, княже, каженный день кушать хочется. Что есть станет люд служилый, как земли опустеют?

– Меч прокормит!

– Здесь поворот, господа, – указал на полоску взрыхленного снега жмудин.

С речного льда отряд поднялся на пологий взгорок, потом спустился на замерзшее болото. Отличить его труда не составляло: вместо густого леса здесь торчали из снега только редкие чахлые деревца да травяные кочки. Идти сразу стало легче: здесь путь расчищать не требовалось – никаких стволов, никаких завалов. А коли где камень и выпирал – так обойти несложно, болото широкое.

– Недолго осталось, – радостно сообщил проводник. – Версты три болотом, опосля соснячок редкий, да дорога на Арсуньку, хутор там есть в три двора. Ездят мужики редко, но дорогу таки пробили.

Час занял путь через болото, еще минут десять – через вековой сосновый бор без подлеска. Здесь саням пришлось попетлять меж деревьев – но пробрались, не застряли. Дальше жмудин указал на узкую, припорошенную снегом колею: