Князь Барбашин 3

Но больше всего грека добил слух, что эти дети лесов в гордыне своей собирались править даже священные тексты. Как оказалось, вот уже пару лет в обществе бушевали страсти по поводу правильности перевода библии! Непонятно откуда, словно сам по себе, возник вдруг слух, что в ранних текстах писалось не "раб божий", а "слуга божий". Мол "дулос" в древности имел множество смыслов. Тут вам и раб, и слуга, и родич и много что ещё прочего. Так отчего же на Руси кто-то вписал "раб"? Вот от того-то, мол, до сей поры и находят в лесах языческие капища, а крестьяне, да и кое-кто из знатных людей, не Христу больше поклоняется, а старых богов чтит. Ибо они де "дети Перуна и внуки Даждьбога", а не бессловесные рабы!

Ох и полыхнуло же от этих слов. Да так, что в церковном клире уже о новой ереси поговаривать стали. Мол, это всё от люторового неверия началось. Докатилось до Руси окаянство, помутились умы православные! Вот только сколь бы горячо не утверждали отцы церкви о том, что быть рабом божьим это почётное звание, которого и апостолы не чурались, и право быть им ещё заслужить надо, но мысль, что православный человек слуга божий всё больше и больше находило откликов в народной массе. Ведь можно что угодно говорить о неверности сравнения библейского раба и мирского, и что раб - это не раб, а работник, но человек воспринимает всё в рамках собственного опыта. А опыт говорил, что раб и слуга это не одно и тоже. И тем же дворянам служить было вовсе незазорно, а вот быть чьим-то рабом...

И ведь не только аристократы были вовлечены в этот спор. Мысль об изначально неверном переводе неожиданно поддержала и часть духовенства. И именно среди святых отцов и велись самые громкие дискуссии по этому поводу, глядя на которые, Никифор начинал понимать, как мало знали об этой стране в Италии. Там знакомые ромейцы расписывали её, как тихую патриархальную глушь, но прибыв сюда, он увидел яростное бурление жизни. По всей стране строились храмы и города, возникали новые пашни и производства. А в культурной среде вновь возрождался образ "мужа начитанного", вместо неуча, гордящегося своим "особенным" взглядом на всё и мудростью предков, чьим заветам и следовало лишь следовать.

Так что, положа руку на сердце, Никифору нравилась его новая жизнь. Он вёл лекции, участвовал в диспутах, проводил различные расчёты, за которые ему платили отдельно, а кроме всего прочего занимался и написанием новых учебников, впрочем, как и другие преподаватели университета. А ещё все они были привлечены к созданию новой Единой системы мер, которая в скором времени должна была заменить всю ту вакханалию, что творилась на Руси в сфере измерения длин, весов и объёмов. В награду же университет должен был стать одним из трёх главных хранителей эталонов, по которым и будут делать мерные инструменты мастера особого двора, уже созданного в Москве решением царя и Боярской думы. Таким образом, аршин в Туле должен был стать равен аршину в Белоозере, а сажень в Новгороде ничем не отличаться от сажени в Казани. И все меры должны были быть взаимосвязаны и, по возможности, выводиться друг из друга. Причём для решения этой задачи порой применялись достаточно оригинальные идеи. Так основной единицей веса стал гран, состоящий из пяти семян рожкового дерева. На этом настоял князь Барбашин, опираясь при этом на известное с древнейших времён свойство этих семян иметь постоянство массы. Однако введение подобного грана (который князь часто в задумчивости называл почему-то "граммом") немедленно вызвало изменение всех последующих мер веса. Так, новый пуд "похудел", а вот гривна, наоборот, слегка "потолстела". Зато теперь всё это многообразие подчинялось единой десятичной системе, что значительно облегчало расчёты. И привычно вызывало бурчание многих, мол "не по старине всё делается" и "опять греки во всём виноваты", хотя решение о новой системе принимали царь, митрополит и Боярская дума.