Князь Игорь. Витязи червлёных щитов

Сколько помнил себя, он всегда остро ощущал чужую боль и чужое горе. Когда был приставлен князем Всеволодом к княжичу Святославу, то вскоре привязался к нему, полюбил, как младшего брата, и его неприятности, обиды, болезни и неудачи воспринимал, как свои собственные. Когда, бывало, княжича за шалости наказывали ремнём, он подставлял под ремень свою руку или принимал вину на себя. А если на конюшне лупцевали за провинность холопа, то тоже кидался на его защиту, хотя за это часто перепадало и ему.

Позднее он научился выхаживать при болезнях своих детей и княжеских, в походах не только подбадривал воинов песнями и рассказами о прошлых походах и победах, но и лечил больных, перевязывал раненых, стягивал в лубках сломанные кости, вправлял вывихи, а при необходимости пускал кровь… И никогда не делал разницы между князем и смердом, между боярином и закупом. Для него все они были людьми и, когда удавалось поднять кого на ноги, чувствовал себя счастливым.

Не выходил, не поставил на ноги лишь двоих, самых дорогих и родных — свою жену и единственного сына. Жена Евпраксия сгорела десять лет назад в такой же горячке, от которой сейчас тает Любава. А сына, двадцатипятилетнего витязя, привезли годом позднее из-под Лубна, что над Сулою, на носилках между конями, с половецкой стрелой в груди… Две недели боролся тогда Славута за его жизнь, все свои знахарские знания приложил, все мази и отвары применил, приглашал всех лекарей, что славились в округе умением лечить, — и греков, и венецианцев, и немцев, и иудеев, и своих. Ничто не помогло. Никто не спас ему сына. Угас, как свеча, оставив в сердце отца по себе незаживающую рану…

Три дочери — как отломленные ветви. Повыходили замуж — выпорхнули из гнезда. И все далеко — одна в Галич, вторая во Вщиж, третья аж в полесский Туров. И остался старый боярин-гусляр, знахарь и волшебник-чародей — сиротой-одиночкой. Читал книги, вёл свою собственную летопись, отводил душу песнями на княжеских пирах, влюблён был в соколиные ловы, а ещё — щедро раздаривал доброту своего сердца людям, которые нуждались в такой доброте и помощи. В последнее время ими стали Ждан и Любава. Полюбил их, как родных.

— Неужели помрёт? — вздохнул Самуил.

— Все мы смертны.

— Бедный Ждан! Он всем сердцем полюбил эту дивчину…

— Отчего он так долго не возвращается? Как бы не случилось чего лихого с ним!

— И я его жду — не дождусь, — покачал головой Самуил. — Обоз готов уже. Малость подсохнет — и пора трогаться в путь, к половцам, а его всё нет и нет… Мне он очень нужен — знает язык, обычаи, дорогу. Да и смелый, разумный, только бы не сглазить!

— Каким шляхом поедешь?

— Как всегда — Залозным… Правым берегом Днепра до Заруба, там на другую сторону, до Переяславля, а оттуда — к устью Сулы…

— А назад?

— Как Бог даст… Правда, князь хочет, чтобы я ждал его на Ворскле возле Переволоки…

— Какие знакомые пути-дороги! — с горечью в голосе воскликнул Славута. — Сколько по ним хожено, езжено! Доведётся ли ещё?..

— Доведётся, вуйко, — утешил его, как мог, Самуил.

Но тот пожал плечами.

— Как знать… Груз лет за плечами уже начинаю чувствовать.

— Ну, не скажи, ещё не у каждого молодца такая сильная рука и такой зоркий глаз, как у тебя, вуйко! На лету птицу бьёшь!

Славута хотел на это что-то ответить, но не успел. К нему торопливо подошла Текла и шепнула:

— Боярин, Любаве стало хуже! Руки и ноги холодеют… Что делать?

Девушка дышала неровно, с трудом. Глаз не открывала. Лежала на мягких подушках, укутанная одеялом, неподвижно, как мёртвая, и только тонкие белые пальцы шарили по груди, будто хотели вырвать из неё боль, которая жгла её нестерпимым огнём. Нос заострился, под глазами залегли тёмные тени.

— Горячую воду, горчицу несите! Да быстро! — крикнул Славута.

Слуга принёс деревянное корыто с горячей водой. Текла подала кувшинчик с молотой горчицей и длинный половник.

Славута высыпал жменю горчицы в корыто, размешал половником. Попробовал рукой, не слишком ли горяча вода, и после этого, поставив корыто на кровать, опустил в него холодеющие ноги Любавы.

— Давайте кипяток! Будем всё время подбавлять, чтобы не остывала!

Ему подвинули табуретку, рядом поместили бронзовый казан с крутым кипятком. Он зачерпывал кружкой и понемногу подливал…

Медленно тянулось время. Сменили в подсвечнике одну свечу, потом вторую. Ничто не нарушало гнетущую тишину, зависшую в хоромине, никто не говорил ни слова. Ждали чуда. Все истово хотели, чтобы оно свершилось, чтобы болезнь отступила и девушка открыла глаза.

Всё время журчала вода из кружки, моргал, потрескивая, огарок свечи, тянул свою нескончаемую песню сверчок, а Славута ни на шаг не отходил от кровати.

Пропели третьи петухи. Вот-вот начнёт светать. Скоро наступит погожее весеннее утро. Что же принесёт оно в этот полный тревоги дом? Радость? Или горе?

Любава тихонько вздохнула, длинные ресницы дрогнули. Славута положил свою горячую руку ей на лоб и вдруг почувствовал, как он увлажняется прохладным потом. Боярин повернул голову к Самуилу и Текле, к мальчику-слуге, и они увидели в его глазах слезы радости.