Князь из десантуры

Лагерь добришевской дружины располагался к югу от Киева, на пути к месту сбора, острову Хортица. Дмитрий попросил:

– Князь, надо бы нас с богатырями твоими познакомить.

Взлохмаченное заспанное воинство лениво выбиралось из шалашей. Кто-то, найдя баклагу с пивом, жадно глотал лекарство, кто-то выгонял блудницу, расплатившись серебром. Наконец, все полторы сотни сгрудились дышащей перегаром толпой. Самый говорливый зевнул и поинтересовался:

– Чего хотел, княже? До похода целая неделя.

Тамплиер вцепился в рукоять меча, прошипел:

– Даже скопище сарацинских каторжников выглядит более прилично, чем эта куча лохматых пьяниц.

Ярилов усмехнулся, похлопал успокаивающе побратима по плечу. Сказал тихо:

– Ничего, Анри, я призывников из военкомата в часть привозил. И не такое видали.

– Кого откуда привозил? – растерялся рыцарь.

Ярилов набрал воздуху, начал зычно, чтобы и в задних рядах проснулись:

– Я Дмитрий, ваш новый воевода. Сегодня праздник кончился, отныне и до окончания похода. Теперь будете вставать с рассветом и начинать день с воинского учения. Строиться по десяткам, вымытые и причёсанные, а не как домовые, которыми кикимор пугать. За хмельное – накажу. Женщинам в становище вход запрещаю. Сейчас у вас будет десять минут, чтобы привести себя в порядок и вновь построиться с оружием.

Народ недовольно загудел, глядя на рыжего дылду в дорогом кафтане, отороченном беличьим мехом, и зелёных сафьяновых сапогах.

Чернявый дружинник сплюнул себе под ноги, оскалился:

– Каким ветром нам такого красивого дяденьку замело? Ишь, расшумелся. Иди, овцам рассказывай, где им умытыми строиться.

Дмитрий подошёл к говоруну, навис над ним почти двухметровой башней. Посмотрел в глаза – чернявый взгляда не отвёл, усмехнулся:

– Чего пялишься, воевода? Или меня с красной девицей перепутал? Гляди, не ошибись, у меня тайное удилище – что у тебя меч. Показать?

В толпе заржали, начали обсуждать, кто именно из двоих – красная девица.

Дмитрий улыбнулся:

– Давай на кулачках, рыбак. Побьёшь меня – получишь кошель серебра, а дружина будет жить, как привыкла – и слова не скажу.

Войско заревело радостно:

– Давай, Жук, обломай рога воеводе! Погуляем на кошель серебра-то!

Чернявый опять сплюнул, скинул рубаху. Растопырил жилистые ручищи, пошёл на Ярилова.

Дмитрий, не переставая улыбаться, врезал прямым в челюсть. Жук закатил глаза, рухнул плашмя. Толпа озадаченно притихла.

Ярилов спросил:

– Есть ещё желающие? Добавляю к кошелю кафтан и сапоги.

Дружина загудела, вытолкнула длинного костистого детину:

– Не боись, Оглобля, сапоги боярские носить будешь!

Детина согнул сутулые плечи, выставил вперёд кулаки, защищая лицо. Дмитрий ударил ногой в пах – Оглобля хрюкнул, схватился за сокровенное место. Люди инстинктивно вздрогнули – показалось, что звякнули испуганные бубенчики. Рыжий врезал Оглобле боковым в висок – второй бунтарь лёг рядом с первым.

Новоиспечённый воевода добришской дружины шагнул навстречу строю – толпа отшатнулась. Оглядел своих бойцов. Сказал:

– Братцы! Нас ждёт тяжёлая битва с сильным врагом. Так не посрамим чести, чтобы не стыдно было людям в глаза смотреть, когда с победой в Добриш вернёмся. А как победить – я вас научу. Десять минут на то, чтобы привести себя в порядок. Разойдись!

* * *

Врут те, кто говорит, будто от холода умирать легко – мол, заснёшь и всё. Кровь застывает, словно наполняясь крохотными льдинками, которые царапают острыми краями тело, раздирают изнутри. Страх охватывает замерзающее сердце, и этот ужас хуже любой боли.

Хорь очнулся, нащупал одеревеневшими пальцами крестик. Показалось, что тот, сделанный из палестинской акации, греет жаром Святой земли, пронизанной солнцем.

Броднику вдруг совсем расхотелось умирать вот так – в ледяной темноте. Замерзать, будто пьяница в сугробе. Не к лицу такое воину.

Хоть капельку света и тепла перед последним вздохом.

Нащупал тамплиерский сундук. Начал рубить топором крышку, разбивать в щепу. Крепкая вещь, обитая бронзовой полосой, поддавалась неохотно. Хорь разъярялся всё больше, бил, чувствуя, как кровь бежит по замёрзшим жилам всё быстрее, как тают острые льдинки. Махал топором в кромешной темноте, уже не боясь ударить себя самого по ноге.

Бесценные записи рыцарей-храмовников пошли на растопку. Отсыревший трут долго не хотел разгораться. Наконец, занялся огонёк – слабый, синеватый. Старый дуб горел неохотно.

Хорь грел ладони. Потом лёг спиной к костерку, согреваясь. Сознание плыло куда-то, проваливаясь в неведомые глубины.

Вот бородатый, пахнущий крепким потом и сеном, держит на руках – и так уютно в отцовских объятьях. Показывает на синюю реку, ослепительно играющую солнечными отражениями, на зеленые луга, говорит:

– Это твоя земля, сынок.

Вот девушка смеётся в горячей, медовой тьме, и в её смехе – и желание, и сладкий страх. Как её звали?

Вот понарошку Хорь бьётся с Анри – франк всё пытается доказать преимущество меча перед саблей, а побратим Дмитрий хохочет, тряся рыжими вихрами.

Вот схватка на безымянной реке, хруст и скрежет, и Плоскиня кричит:

– Сзади, Хорь!