Князь мертвецов (СИ)

На него посмотрели непонимающе, а он разозлился — чего тут не понять? Мара — его, он к ней привык уже, и не мог допустить, чтоб ее совсем… того… Не убили, она и так нежить, но перуновы молнии на нее явно действовали. И это замечательно, теперь он знает, что и на смертевестницу есть управа. И мара это тоже знает. Прав был все же отец, Ингвар может быть полезен, весьма и весьма.

— А еще вы говорили, что она вам надоела, — процедил Ингвар, настороженно выставляя трость в сторону мары.

— Это еще хорошо подумать надо: кто кому больше! — проворчала мара.

На миг они с Митей замерли, оба на коленях, как зеркальное отражение друг друга. Потом мара зло прошипела:

— Опять выкрутилссся! Ладно… Сколько ни бегай — от смерти не убежишь! — и одним прыжком, с места, оттолкнулась руками и ногами, и перескочила на подоконник. Рванула за край — плотно подогнанная зимняя двойная рама глухо хрупнула и распахнулась. Мара сложила крылья и спиной вперед перевалилась через подоконник.

Ингвар вскрикнул и кинулся к окну.

— Она не разобьется, Ингвар, — Митя тяжело привалился к ножке кровати.

Холодный ночной воздух взвихрил портьеры, прошелся по комнате, вороша бумаги на столе. Послышался шорох громадных крыльев и мимо окна промелькнул черный силуэт. С высоты донесся скрипучий крик — и все стихло. Ингвар еще мгновение постоя у распахнутого окна, потом медленно и аккуратно принялся прилаживать раму обратно. Рама не входила, Ингвар отложил трость, вытащил из кармана отвертку, отжал край, поправил тряпки, проложенные между рамами для тепла. Все это размеренно, сосредоточенно. Не оглядываясь. Рама глухо стукнула и встала на место.

Хорошо… Не вставая с пола, Митя устало откинул голову на постель. Сам бы он так на место не приладил. Обеими руками потер шею: болезненно саднили порезы, под пальцами ощутимо наливались синяки. Вот нравится нежити его горло, прямо нездоровая страсть какая-то. Хотя могут ли быть здоровые страсти — у нежити? И какая страсть для нежити — здоровая? Живых грызть, а не душить?

Мысли текли вялые, бессмысленные. Подниматься с пола, не хотелось, а дойти до ванной так и вовсе представлялось чем-то навроде экспедиции по неизведанным сибирским просторам. Единственным желанием было, чтоб его не трогали.

Ингвар закончил возиться с рамой, и присел рядом на корточки, положив трость на колени.

— Что здесь происходит? Что за слово вам дала мара? — и руки его сжались на трости с такой силой, что Митя понял — если он не ответит, трость применят к нему.

— Подслушивали? — пробурчал он.

— Ваша школа, — неожиданно ехидно ухмыльнулся Ингвар. — Сами доказали мне полезность сего неблаговидного занятия!

А был такой правильный германский юноша! Но быстро научился плохому.

— Я не хотел подслушивать, — все же немножко правильности в Ингваре еще осталось — он смутился. — Я пошел за вами… Я хотел вам сказать… Ваша тетушка, она… это отвратительно! — с силой сказал он. — И ужасно, и… вы… вы не должны винить — себя!

Митя вскинул голову и с удивлением воззрился на Ингвара.

— Понимаете, женщины… — волнуясь, продолжил Ингвар. — Они порой ведут себя… Нет, случаются среди них, конечно, и настоящие товарищи. — торопливые эти пояснения он пробормотал самым равнодушным тоном, и тут же его голос наполнился страданием. — Но так называемые светские дамы… Вероятно, в силу узости интересов… Как у бывшей жены Свенельда… Они просто не понимают, что ведут себя бесчестно, потому что понятия чести и совести не доступны им в силу скудости ума. Они так развлекаются, не понимая, какую боль причиняют. Но вы… вы не должны страдать из-за чужого предательства! Мне это брат сказал, когда Анна от него ушла к Лаппо-Данилевскому, и он прав — если сам ведешь себя по чести, чужое бесчестье на вас не ляжет! Все эти «байстрюки» — до чего же мерзкое слово — все эти понятия о незаконнорожденных — лицемерная мещанско-дворянская мораль во всей красе! Если ваша мать предпочла какого-то Кровного хлыща такому замечательному человеку как Аркадий Валерьянович — хоть он и полицейский… В этом нет и не может быть ни вашей вины, ни его!

Выдернуть трость из рук Ингвара было легко — он даже не пытался удержать ее, так увлекся своей речью. По правилам, следовало бы залепить германцу оплеуху, но слишком велика была Митина ярость, слишком сильным желание хоть кому-то врезать. Ингвар и стал этим «кем-то». Прямой удар в грудь отшвырнул его к стене. Германец сдавленно охнул — и распростёрся на полу. Митя прыгнул на него сверху, коленом наступил на грудь, а трость двумя руками прижал к горлу:

— Если вы скажете еще хоть слово о моей матери, Ингвар, — наклоняясь к самому его лицу и глядя в затуманенные изумлением и болью глаза, прошипел Митя. — Я вас удавлю! Она умерла ради того, чтоб родился я! Я… я ее убил.

Руки у Мити разжались, он убрал трость, сам слез с Ингвара и плюхнулся рядом на пол.

Ингвар пошевелился. Заскреб ногами, отполз и прислонился к стене. Потер обеими руками горло, искоса поглядывая на сидящего рядом Митю и наконец с неожиданным сочувствием выдавил: