Князь Ночи

– Ничего, – отвечал тот. – Ничего, кроме проклятого колокола, который звонит, звонит и бьется, как чертово сердце! Закройтесь в дому, матушка Годивелла, и схороните там всех ваших! В такую ночь христианам нечего торчать снаружи… Должно быть, с молодым хозяином приключилось несчастье…

Оставив библиотекаря ни живым ни мертвым на руках Гортензии, он со всех ног кинулся прочь, сзывая своих псов. Несколько мгновений спустя близ часовни никого уже не было. То рыдая, то бормоча молитвы, Годивелла загнала своих подопечных в дом, оставив тревожную ночь за воротами и запершись от нее на все засовы, а вдобавок перегородив дверь тяжелым железным брусом. Лишь после этого звон колокола замер и угас.

И вместе с ним внезапно потухла радость Гортензии. Уверенность тоже нежданно оставила ее.

Ужас, овладевший обитателями замка из-за всех этих передряг, – Пьерроне нашли спрятавшимся в кухне за квашней, куда он забился, клацая зубами, – этот общий страх передался и ей. Съежившись в уголке у огня, не имея сил его поддерживать, но при этом не отваживаясь отправиться в кровать, казавшуюся ей холодной и враждебной в зеленом полусумраке балдахина, она долго прислушивалась, завернувшись в покрывало, к шепоту и поскребываниям в доме и к звукам, идущим из внешнего мира.

Никогда до сих пор она не боялась сумерек, не верила в привидения, ее трезвый, логичный ум рьяно сопротивлялся темным верованиям, идущим из глуби веков. Но только что происшедшее от этого не становилось ни более понятным, ни объяснимым… Если бы Жан явился ночью, чтобы звонить в колокол часовни, фермер и его ищейки по крайней мере обнаружили бы его следы. Они же вновь обрели лишь застарелый страх перед неведомым, отбросивший их к их очагам, под охрану стен, не защищавших от тревоги.

Одно было неоспоримо: смерть маркизы окутывала некая тайна. Впрочем, тайной это было далеко не для всех. Даже самая жгучая боль не может объяснить запертых дверей или извинить лишение жизни заколоченной наглухо единственной церковки, словно она заключала в себе некую опасность. Горячо любимого покойника оплакивают, оказывают ему последние знаки почтения, погребают, конечно… но обложив цветами. А не запорами, как здесь. И не держат под охраной необъяснимого заговора молчания… Словно все опасались этой усопшей, о коей, впрочем, в один голос уговорились утверждать, что она была нежной, робкой и не совсем в себе…

Когда боишься что-нибудь увидеть или услышать, редко удается избежать встречи с тем, что внушает такой страх. Подстегнутое им воображение создает свои собственные образы. Около полуночи, уже почти задремав, Гортензия внезапно вскочила с готовым выпрыгнуть из груди сердцем… В соседней комнате, той, что была спальней маркизы, послышался какой-то шум: легкое шуршание, приглушенное толщиной стен. Затем раздались три глухих удара, а после – свист, похожий на звук ветра, задувающего под дверь…

Скорчившись в кресле, Гортензия едва осмеливалась вздохнуть. В отсутствие маркиза она оставалась в одиночестве на всем этаже замка… Природная смелость толкала ее на то, чтобы взять свечу, выйти из комнаты и посмотреть… на что? Впрочем, она при всем желании не могла этого сделать, ее совершенно сковал панический страх.

Она бесконечно долго оставалась в таком положении, не в силах двинуться, вслушиваясь и стараясь вновь уловить эти странные тревожные звуки, однако ничего больше не услышала. Лишь с криками первых петухов она бросилась в кровать и погрузилась наконец в долгожданный глубокий сон.

Глава V Белая тень

Сидя на камне очага и положив рядом с собой полную корзину каштанов, Годивелла сдирала с них кожуру с таким раздражением, словно они лично перед ней провинились. Она походила на средневекового палача, пытающегося вырвать у своего подопечного страшное признание. Присев напротив, Гортензия глядела на ее проворные руки и слушала, как та возмущается происшедшим и бормочет о своих опасениях. Даже если, призывая небеса в свидетели, допустить, что мертвые не часто жалуют своим вниманием живущих, говорила старая кормилица, придется признать, что вчерашние события значили лишь одно: в недалеком времени на дом обрушится несчастье.

– Это предзнаменование! – повторяла она. – Это не может быть ничем другим: Шапиу сегодня поутру обошел часовню, и можно точно сказать, что во всем этом есть какая-то чертовщина!

– Почему же он в этом так уверен?

– О, на то у него есть причина. Если вы желаете звонить в колокол, вы дергаете за веревку, не так ли?.. Так вот: там наверху нет и обрывочка веревки. И нельзя сказать, что кто-то поднялся снаружи. Остались бы следы, ведь ночью снег больше не шел. Только напрасно Шапиу все валит на происки лукавого. Я же говорю, это наша покойная госпожа желает нам что-то сообщить. А поскольку здесь нет никого, кто бы интересовал ее больше собственного дитяти, боюсь, нужно ожидать, что беда приключится с господином Этьеном.