Князь Ночи

Между тем Годивелла уже взяла бразды правления в свои руки. Она покрикивала на носильщиков, подозревая, что они слишком трясут стул, и суля злейшие проклятия на их головы, если они причинят страдальцу малейшую боль. Ее бдительная суровость и несомненная, но тщательно скрываемая за нарочитой грубостью нежная привязанность к юноше воздвигли несокрушимую стену между Этьеном и его недовольным отцом. Несладко пришлось бы маркизу, вздумай он покуситься на эту преграду. С яростным блеском в глазах он ограничился извинениями, которые принес Гортензии, но она, впрочем, тотчас их отвергла:

– Больной, раненый и просто страдающий человек, дядя, имеет свои права! Уверена, что вскоре мы, Этьен и я, найдем общий язык.

Удивление от того, что его наградили титулом дяди, в чем до сих пор отказывали, немедленно погасило ярость маркиза. Он даже одарил девушку одной из своих очаровательных улыбок.

– Неужели в мое отсутствие вы решили взглянуть на людей и вещи с более благоприятной стороны… гм… Гортензия?

Уступка за уступку? Гортензия оценила ее, но остереглась признаться, что внезапный дипломатический ход был продиктован одной лишь заботой о несчастном юноше. Не хватало только, чтобы, возвратившись в отчий дом, он сделался свидетелем их стычек. Инстинктивно Гортензия почувствовала, что прямолинейность в отношениях с маркизом более неуместна, если она хочет хоть сколько-нибудь помочь Этьену.

– Предположим, что у меня действительно появилось желание войти в семью, – только и сказала она, стараясь заглушить возмущенный ропот своей совести, уличавший ее в столь откровенной лжи… Но, коль скоро волки выли повсюду вокруг Лозарга, может быть, стоило, хоть иногда, тоже повыть по-волчьи?

В течение тех нескольких дней, что провела у них Дофина де Комбер, Гортензия не видела Этьена, остававшегося у себя под двойным наблюдением наставника и Годивеллы. Но она нечасто вспоминала об этом – такой приятный оборот приняла жизнь в замке. Дофина оказалась интересной собеседницей, преисполненной очарования и живости. Весь дом наполнился звуками ее звонкого голоса, смеха и остроумных шуток, иногда язвительных, но от этого не менее притягательных. И даже дотоле мрачные трапезы благодаря гостье перестали казаться Гортензии тягостной повинностью…

Видя ее за столом справа от маркиза, особенно вечерами, в прелестном бархатном платье цвета зеленых листьев или в черном кружевном наряде, с декольте, полуприкрытым черным же прозрачным платком, под которым поблескивали оправленные в золото топазы массивного ожерелья, глядя на ее лицо, обрамленное длинными серьгами, Гортензия думала, как, в сущности, мало нужно, чтобы создать ощущение тепла и задушевного уюта. Вероятно, давно приучив маркиза уступать ее мягко выражаемым пожеланиям, Дофина без труда добилась от Годивеллы, чтобы олово канделябров стало блестеть, будто серебро, а Пьерроне набрал в окрестностях замка веток остролиста и омелы, из которых она, добавив к ним стебли сухого чертополоха, составляла оригинальные букеты для украшения стола.

– Эти дьявольские букеты, – ворчал маркиз. – До них нельзя дотронуться, не всадив занозу в палец!

– Они здесь не затем, чтобы их трогали, а для того, чтобы ими любовались. Что касается дьявола, хотелось бы вам напомнить: он жжется, а не колется. Сейчас зима, и незачем привередничать… если не располагаешь оранжереей. У вас есть дома оранжерея, Гортензия?

– Да, в замке Берни мой отец построил большую оранжерею, чтобы сделать приятное матери. Она обожала цветы, и ей всегда их было мало. Особенно роз!

– Как я ее понимаю. По существу, с вами сыграли весьма дурную шутку, вырвав из-под милого крова и ввергнув под мрачные своды этого замка, не спорю, весьма почтенного, но изобилующего лишь сквозняками, а не прекрасными вещами.

– Монастырь Сердца Иисусова, где я жила до этого, отличался столь же строгим убранством, хотя и помещался в одном из красивейших парижских особняков.

– Столь же строгим, согласна. Но разница все-таки есть? Могу поспорить, что ваш дядюшка даже не полюбопытствовал, хорошо ли вы здесь устроены. Милый мой Фульк, вы неисправимы. Кроме вашего Лозарга, вас ничто не трогает. Он всегда будет вашей обетованной землей, не сравнимой даже с королевскими палатами.

– Здесь мой дом. Для меня этим все сказано. Что касается племянницы, я полагал, что она свыкнется с жилищем, которое ее мать столь долго считала своим…

– …Однако вряд ли смогла бы с ним примириться, попади она сюда сейчас… если бы такова была господня милость!

Горячая волна благодарности поднялась в душе Гортензии. Она почувствовала, что часть ее сердца уже принадлежит этой женщине, такой любезной, человечной и всепонимающей, способной предвосхитить чужие упования, горести и сделать их своими. Она стала подыскивать слова, могущие выразить эту признательность, не оскорбляя маркиза, но не нашла подходящих. Мадемуазель де Комбер угадала ее замешательство и тотчас поднялась с места, сказав:

– Оставим этих господ, малышка, и пойдем поболтаем в мою комнату. Я чувствую себя немного усталой.