Князь Святослав

Никифор подвел его к трону и усадил на него. Сам опять опустился перед иконой на колени. Фалалей оглядел через дверь палаты царя с нескрываемой брезгливостью.

– Не Богу служите, мамоне. Гладкие жеребцы, похотливые блудодеи. Безглазые твари, свиньи, уготованные в геенну огненную… Все вы зловоние и грязь, а утроба ваших жен – помойные ямы…

Царь клал глубокие поклоны. Пот струился по его лицу, изможденному постом и молитвой.

– Помню денно и нощно, брат мой… Как пудовые гири грехи-то на ногах. Так в ад и тянут. И сам чую, что туда тянут. Никому не миновать возмездия. Он… (Никифор указал на лик Христа.) Он все видит, Он вездесущ, всеведущ и всевидящ… От Него – никуда. И меня изнуряет, брат мой, страх загробных мучений…

Утомленный молитвой, царь присел на корточки, стал разглядывать через прорехи кровоподтеки и ссадины на теле юродивого – следы самоистязаний. Этот человек, голодный и запаршивевший, однако никогда не брал подачек из рук царских или вельможных. Невольное благоговение к нему наполнило сердце василевса…

– А может быть, блаженный, мучения совести внушаются врагами рода человеческого, чтобы отвлечь помазанника Божия от благих и высоких помышлений моих. Так, по крайней мере, утверждали гадатели и знахари…

– Полно молоть-то, – сказал юродивый и плюнул на ковер. – Давай им больше, еще не то скажут. Лизоблюды окаянные. Они не только тебя, отца с матерью продадут за золотые монеты.

– Ох, верно, отче. Истинно апостольские слова. Только и помыслов-то у них – купаться бы в богатстве да в роскоши…

Никифор умиленным сел у трона в ногах Фалалея. Он прижимал к лицу его лохмотья и целовал их.

– Не канючь, – сказал Фалалей и ласково погладил его по волосам. – Лучше сам в рай не пойду, а тебе свое место уступлю… Несчастный ты… Смотришь на тебя, так вчуже жалко.

– Да… отче… Ведь крутом ни одного искреннего голоса… Ни одного верного друга…

– Да какой же верный друг у царя-то? Сегодня он служит тебе за подачки, а завтра ему больше дадут, а он же тебя при случае и зарежет. Примеров сколько угодно. Ох, деньги – зло… А власть – и того хуже… Поганство.

– Мы окружили эту власть всем великолепием облачения, диадемой и пурпуром, всей помпой, всей пышностью двора и дворца… а душа ни минуты не знает покоя…

– Зарежут они тебя… Вот те крест, зарежут… Нечестивцы все… – твердил Фалалей.

Никифор смотрел на него с обожанием. Ведь этот оборвыш, от которого несло смрадом, был единственным человеком, который говорил то, что думал, и никого не боялся, презирал царей и двор. И с ним можно было быть абсолютно искренним, отбросив все условности, налипшие на человека.

– Как я стремился к власти, отче!.. Вот я ее достиг… А счастья нет… Живу в постоянном предчувствии беды. Ох как хорошо понял: наилучшее начало без конца – ничего не значит. Считал себя представителем Бога на земле, а свой разум – отблеском божественного разума. Стремился во всем подчеркнуть священный характер своей власти, высоко поднять себя над всеми людьми, окружил себя торжественным церемониалом… Тщился сделать земное царствование как бы подобием Царства Небесного… А своей жены в своих палатах опасаюсь и в каждом придворном вижу изменника…

– Так тебе и надо. Не зазнавайся…

– Ох, правда, отче…

Никифор наклонился и поцеловал лохмотья юродивого. Он понимал теперь, узнав нравы двора и душу царедворцев, что вкус к правде и независимости покупается такою огромною ценою, на которую способны лишь избранные, вот такие неуязвимые юродивые. И то, что есть такие люди на земле, подтверждало ту древнюю истину, что «блаженны нищие духом, ибо они Бога узрят», и жизнь это делало исполненной надежд и смысла: есть, есть и будут всегда на свете люди, которые считают царя не выше себя. И это внушало и ему священный ужас и досаду. Ведь все каждодневно уверяют его в непогрешимости царского слова и дела, и первым во всей Вселенной.

Никифор поднялся на ноги и сказал с облегчением:

– Не побрезгуй, отче, откушать со мной. Почту за счастье.

– Пусть принесут.

Сам паракимонен с подчеркнутой почтительностью поставил перед Фалалеем вкусные изысканные кушанья: вымя молодой свиньи с фризийской капустой, откормленную курицу, мясо ягненка, овощи, сыр, фрукты, вино. Потом поставил рядом блюдо с золотыми монетами, из расчета, что Фалалей возьмет себе что-нибудь. Блюдо с золотом юродивый тут же сбросил на пол.

– Яд.

И монеты, звеня и подпрыгивая, рассыпались по полу Священных палат. Евнух бросился собирать монеты.

– Пусть этот пес ползает и собирает золото, – сказал Фалалей. – Он – ненасытная утроба, у него и совесть золотая.

Из другого блюда Фалалей сбросил на пол мясо, истоптал его.

– Мерзость перед Господом… Труп…

Но к фруктам и овощам прикоснулся. Никифор принес тазик с водой. Пока Фалалей ел, Никифор мыл ему ноги и вытирал их шелковой тканью. Потом он взял из рук Фалалея несколько маслин и съел их.

– Досыта ешь, отче.

На душе у него стало легче, как, впрочем, всегда, когда он встречался с блаженными.

Фалалей встал с кресла, отряхнул с себя крошки.