Князь Тавриды. Потемкин на Дунае

Тот бессильно опустился на кресло против сидевшей на другом жены и молчал.

— Что же ты молчишь, как воды в рот набрал… Побил тебя его светлость, что ли?

— Хуже…

— Что хуже?.. Чего ты загадки задаешь?.. Говори…

— Дай сообразить…

— Чего тут соображать… Я и так истомилась, тебя ожидаючи, раздумывая да разгадывая…

— Сейчас, сейчас все расскажу… Не обрадуешься…

Степан Сидорович вынул фуляровый с красными разводами платок и отер пот, обильно покрывавший его лоб.

— Что же такое печальное для меня мог сказать тебе его светлость?.. — с усмешкой спросила Калисфения Фемистокловна.

— Уж на что печальнее для честной женщины, матери… — начал было Степан Сидорович.

— Ты, ради Бога, это брось… Дело говори… Я без тебя знаю, что должны делать честная женщина и мать…

— Ну, коли так… Изволь, скажу напрямик… Его светлость обратил внимание…

— Догадалась, догадалась… — перебила его Калисфения Фемистокловна, даже припрыгнув на кресле.

— Догадалась? — удивленно взглянул на нее муж.

— Догадалась… Он когда на днях заезжал в кондитерскую кофе кушать, то так умильно глядел…

— Так, так вот и догляделся…

— Что же, я готова… Ты сам, чай, хорошо понимаешь… что воля его светлости, как для меня, так и для тебя, — закон… Это не кто‑нибудь другой… понимаешь… тут уж твои права ни при чем…

— Какие тут мои права… Все, полагаю, от тебя зависит, я, напротив, очень рад, что ты так скоро согласилась… Я думал…

— Что ты думал?.. Что я пойду против воли его светлости…

— Да…

— Ну, и глуп же ты, посмотрю я на тебя, да от нас с тобой тогда только мокро будет, понимаешь…

— Понимаю.

— Ну, так, значит, и толковать нечего, я готова…

— Значит, сегодня же ее и надо собрать и отправить…

— Кого ее?..

— Калисфению…

— Калисфению? Какую?..

— Как какую? Ведь не тебя же облюбовал его светлость… А кроме тебя одна у нас еще Калисфения…

Калисфения Фемистокловна закусила до боли нижнюю губу и как‑то вся даже съежилась.

Впрочем, надо сказать, что она тут же сразу сообразила, что предстоящая карьера ее дочери может иметь влияние на еще большее улучшение ее благосостояния. Оскорбленную в своем самолюбии женщину заменила торжествующая за успех своей дочери мать.

«Однако у него губа не дура, язык не лопатка, понимает, что сладко», — подумала она даже довольно непочтительно о светлейшем.

— Куда же ее отправить? К нему?

— Зачем к нему… Приказал отвезти в Аничков дворец, там живет его мать и племянницы… Жалует он Калисфению к ним в камер–юнгферы… Для прилику, знамо дело…

- A–а… Что же, надо с ней поговорить и отправить… Ничего не поделаешь…

— Конечно, со светлейшим не очень‑то будешь разговаривать. Жаль девчонку…

— Жаль… Ах, вахлак, вахлак… Такая ей судьба выходит… Моих советов слушаться будет… так заберет его в руки, что отдай все, да мало… а он жаль…

— Впрочем, это твое дело… — махнул рукой Степан Сидорович и вышел из комнаты.

Калисфения Фемистокловна позвала дочь, затворилась с нею в спальню и провела там с нею с глазу на глаз около двух часов.

О чем говорили они, осталось тайной, но молодая Калисфения вышла с разгоревшимися щеками, блестящими глазками и с гордо поднятой головой.

Она была очаровательна.

В тот же вечер состоялось ее переселение в Аничков дворец.

Калисфения Фемистокловна сама отвезла ее, виделась с предупрежденной уже сыном Дарьей Васильевной Потемкиной, которой и передала девочку с рук на руки, и испросила позволения раза два в неделю навещать ее.

«Пристроила…» — решила она самодовольно, возвращаясь домой.

IX ДОСТОЙНАЯ УЧЕНИЦА

Прошло около двух лет со дня описываемых нами событий.

Калисфения Николаевна Мазараки провела это время в Аничковом дворце, в обществе Дарьи Васильевны Потемкиной и Александры, Варвары, Екатерины и Надежды Энгельгардт, племянниц светлейшего.

Мы говорим «в обществе», так как, несмотря на то что Калисфения была назначена камер–юнгферой к девицам Энгельгардт, она ни одного дня не исполняла эту должность.

Молодость, красота, сравнительно светский лоск и кое–какое образование, данное ей матерью, а главное, ласковое отношение к ней могущественного сына и дяди сделали то, что Дарья Васильевна обращалась с ней как с дочерью, а девицы Энгельгардт как с подругой.

У Калисфении была своя роскошно отделанная, по приказанию князя, комната. Она вместе училась и вместе читала с племянницами князя.

Только во время визитов она не выходила в приемные комнаты и, вообще, ее старались не показывать посторонним. Это делалось тоже по воле Григория Александровича, баловавшего свою любимицу и дарившего ей ценные безделушки и наряды.

Племянницы князя, поставленные в особые условия в высшем петербургском обществе, не отличавшемся тогда особенно строгим нравственным кодексом, как ближайшие родственницы могущественнейшего вельможи тоже не выделялись особенной нравственной выдержкой, а, напротив, были распущены через меру среди легкомысленных представительниц тогдашнего петербургского «большого света».

Князь Потемкин, нравственные правила которого были более чем сомнительны, звал даже сам одну из них «Надежда безнадежная».