Князь тумана

Он хотел сказать "у меня", но это показалось ему так грубо, что он невольно умолк.

— У вас и у вашей жены? — невозмутимо спросила Ильза.

— Моей жены?

— Там, в отеле, я говорила с вашим сыном. Он счел нужным просветить меня насчет вашего образа жизни. Он говорит, что ваша жена ничего не имеет против, когда к вам приходят знакомые женщины. Он только посоветовал мне договариваться с вами так, чтобы вы отдали условленную сумму вперед. По его словам, вы отличаетесь большой забывчивостью и после ни за что не хотите вспомнить обещанного.

Ильза повернулась к нему спиной и быстрым шагом вышла из зала. На площади как раз бушевал человеческий прилив. Она моментально растворилась в нем, как мед в чае. Лернер остался стоять столбом; он чувствовал себя так, словно один из титанов с плафона, которые, раскалывая скалы, прокладывали рельсы, шарахнул его по башке громадным обломком. И одновременно в нем возникло чувство, которого вроде бы не могло больше быть после одной достопамятной ночи. Холод и безразличие — больше ничего не оставалось в этом сердце, раздавленном под гнетом собственной низости. Но сейчас оно вдруг отозвалось болью, словно от пронзительного укола. Рана горела обжигающим пламенем. Поэтому было вполне простительно, что он забыл расплатиться за девушку. Официант, перехватившей его почти на самом пороге, конечно, не мог этого знать.

30. Секрет Александра

После того как Лернер выплеснул все, что накипело у него на душе, не утаив ничего из накопившихся обид на Александра, госпожа Ганхауз откинулась на спинку плетеного кресла (вспомним фотографию Мёлльмана!), приняв величавую позу римской матроны, мраморные изображения которых можно видеть на вилле Альбани. Обвинения Лернера задели ее за живое. Ему доводилось видеть госпожу Ганхауз в самые тяжелые минуты, когда нападки сыпались на нее со всех сторон. Однако никакие переговоры с кредиторами, с недоверчивыми финансистами, с враждебно настроенными предателями-компаньонами не затрагивали тех глубин, из которых она черпала душевные силы. По поводу Александра ей еще никогда не приходилось вступать в пространные объяснения с использованием своего красноречия. Александр не фигурировал в ее арсенале как тема для разговора, хотя он и давал для этого сколько угодно поводов. Госпожа Ганхауз была великодушна и многое прощала людям, она не отчитывала Лернера наедине, если он допускал какую-нибудь ошибку. Она наблюдала за происходящим неподкупным взором и делала свои выводы. Она не тщилась переделать своего собеседника. Это, на ее взгляд, было невозможно. Зато можно было пересмотреть свое собственное поведение. Поэтому Лернеру ни разу не пришло в голову, что госпожа Ганхауз любит сына слепой материнской любовью. Вероятно, она видела его насквозь лучше всякого другого, кто имел случай узнать на опыте, что он действительно собой представляет. Поэтому Лернеру было неприятно жаловаться ей на Александра. То, что он собирался ей сообщить, госпожа Ганхауз скорее всего и без того давно подозревала или прекрасно знала. Если она никогда об этом не заговаривала, у нее, как видно, имелись на то свои причины. Возможно, ей было слишком больно признавать в присутствии других сомнительность его душевных качеств, как будто они, признанные ею, станут окончательным фактом.

Поэтому не случайно Лернер разговорился с наступлением сумерек. В сумерках можно было не смотреть госпоже Ганхауз в лицо. Лернер словно бы вел разговор с самим собой. Он внезапно осознал, что для него невыносим вид госпожи Ганхауз, только что пережившей тяжелый удар. Не говоря ни слова, она установила определенные правила поведения. А сейчас он эти правила нарушил.

Затем воцарилось молчание. Неожиданно ее грудной, уверенный голос, немного усталый, но без тени упрека, нарушил неловкую паузу. Этот голос словно зажег уютный огонек в сгустившихся сумерках. Госпожа Ганхауз всегда накидывала на абажуры платки, которые смягчали резкость лампового освещения, наполняя помещение мягким темно-розовым или золотисто-желтым светом, высветлявшим густую тень, но не прогонявшим прочь ночную тьму. В ней незаметно было ни малейшего движения. Она вызвала ощущение живого огонька одним лишь тембром своего голоса.

— Мне кажется, что настало время рассказать вам о моей жизни, — сказала она.