Князь Василий Долгоруков (Крымский)

— Надобно намекнуть прусскому послу в Константинополе господину Цегелину внушить рейс-эфенди мысль, чтобы Порта, отвергнувшая в Бухаресте наши мирные кондиции, учинила теперь со своей стороны какие-либо новые предложения для возобновления негоциации… А особливо представила России в замену Керчи и Еникале уступку Кинбурна…

Получив в апреле от Румянцева предложения великого визиря о заключении мирного трактата, Совет снова принялся обсуждать условия, на которых следовало пойти на мир с Портой.

— Все константинопольские известия гласят, что новый султан, по примеру некоторых своих предшественников, передал всю свою власть великому визирю, — говорил Панин, озабоченно подрагивая сытыми щеками. — Ныне от Венского и Берлинского дворов мы имеем сильнейшие обнадеживания, что их министры при Порте общими силами будут ходатайствовать, чтобы заключение мира было оставлено в полную диспозицию Муссун-заде. А поскольку известная теперь его склонность к прекращению войны должна — усугубиться надобностью самолично присутствовать в Царьграде для учреждения в серале интриг против султанских фаворитов, то можно думать, что Муссун потому и сделал первое предложение о беспосредственной между ним и Румянцевым негоциации… К тому же Венский двор для вящего предубеждения Порты объявив через посла Тугута, что, видя упорство Порты против наших кондиций, мы решили забрать полученное от нас слово о Молдавском и Волошском княжествах и оставить их единому жребию оружия.

— Все это так, — процедил Орлов, — но негоциацию следует начать с того пункта, где остановился Бухарестский конгресс. И утвердить наперед все те статьи, что от взаимных послов были подписаны или по крайней мере в существе своем согласованы.

— Об ином и речь не идет, — сказал вице-канцлер Голицын. — Однако столь же очевидно, что турки вновь заупрямятся, ибо вся трудность замирения заключалась только в двух пунктах: о Керчи и Еникале и о свободе кораблеплавания. И они от сих пунктов не откажутся!

— Да, турецкая претительность в этих пунктах пока непреодолима, — поддержал Голицына Вяземский. — Именно поэтому нам надлежит проявить изворотливость.

— И определить степени, которые мы поочередно будем уступать, встретив сопротивление, — добавил Орлов.

— Уступлений нам не избежать, — снова заговорил Панин. — А поэтому я первой такой степенью считал бы надобность снизойти на ограничение кораблеплавания по Черному морю одним торговым. И на оставление татарам Керчи и Еникале. Но при условии, что Порта согласится, признав гражданскую и политическую их независимость, оставить им без всякого изъятия в полную власть все крепости в Крыму, на Тамане и Кубани и всю землю от реки Буг до реки Днестр, которая могла бы служить живой границей… В замену же всех наших столь великих и важных уступок — вытребовать города Очаков и Кинбурн с их окружностями и степью по Буг-реку.

— Можем ли мы жертвовать ручательством татарской независимости? — подал голос Кирилл Григорьевич Разумовский, обычно отмалчивавшийся на заседаниях, но тут вдруг проявивший интерес к обсуждению.

— Хотя такое ручательство и доставило бы нам ясное право вступиться за татар и их вольность, когда бы турки на оную покушаться стали, — мы не сделаем затруднения пожертвовать им для доставления мира. Ибо в этом случае наше право будет безмолвно утверждено мирным трактатом. Следовательно, всякую попытку вопреки татарской вольности мы будем почитать за нарушение самого мира.

— Это одна ступень, — обронила Екатерина. — А другие?

— Коль турки не уступят в этом, то соблаговолите повелеть графу Румянцеву требовать от них разрушения Очаковской крепости, — сказал Панин. — И на последний случай — оставить Порте Очаков, но закрепить за Россией Кинбурн.

— А как же черноморский флот?! — воскликнул Иван Чернышев.

— Что до кораблеплавания по Черному морю, то тут, снисходя на турецкие требования, следует дозволить именовать в трактате одно торговое. Но с равными на обе стороны для купеческих судов ограничениями в пункте их вооружения. Например, до четырех или шести пушек, как для обыкновенной салютации, так и для сигналов в море.

— Позор-то какой, Никита Иванович, — с болью, глухо выдавила из груди Екатерина, обведя затуманенным взором присутствующих. — Выиграть войну и ничего не получить в награду… Стоило тогда брать Крым?

Вопрос повис в воздухе. Никто из членов Совета не ответил на него — и так было ясно, что великой державе, одержавшей столько блистательных побед на суше и на море, Завоевавшей столько земель, идти на мир на таких условиях было действительно обидно и неприятно. Но внутреннее положение империи не давало иного выхода: следовало поскорее освободить армию от противостояния туркам, чтобы перебросить ее на борьбу с Пугачевым.

Все молчали, потупив глаза.

— Хорошо, — выдохнула еле слышно Екатерина. — Составьте рескрипт Петру Александровичу… Я подпишу…

Высочайший рескрипт был доставлен в Яссы двадцать третьего апреля. Ознакомившись с новыми условиями мира, Румянцев встретился с Обресковым, чтобы обсудить ситуацию.