Князь Василий Долгоруков (Крымский)

— Его упрямство дорого обойдется туркам, — процедил сквозь зубы Румянцев. — Сколь ни лестна мне слава участвовать в примирении обеих держав, но когда с противной стороны предлагаются не те средства, которые могли бы помочь миру, то и я предъявлю другие средства…

Выполняя волю фельдмаршала, российские корпуса продолжали наступать: Каменский стоял в пяти верстах от Шумлы, заблокировав главные силы великого визиря, дивизия Салтыкова обложила Рущук, а бригадир Заборовский разбил в Балканских горах корпус Юсуф-паши, вызвав панику в турецких тылах.

Сам Румянцев придвинулся с войском к Силистрии.

По докладам сераскиров Муссун-заде видел, что положение его армии становилось катастрофическим. Стремясь оттянуть развязку, он снова написал фельдмаршалу. Но теперь тон письма был другой — не высокомерный, как в ноте, а простой, будничный, обреченный. Муссун-заде просил Румянцева поскорее прислать знатную особу, чтобы договариваться с ней о мире.

— Ну вот, кажется, и все! — воскликнул Петр Александрович, торжествующе оглядев генералов. — Теперь визирь пойдет на любые условия! А я продиктую ему такой мир, что он пожалеет о своем долгом упрямстве. И не мы к турку, а он к нам приедет. Слово даю — войну я закончу нынче!

Ответ фельдмаршала был жесткий: немедленно прислать в русский лагерь полномочного человека, чтобы составить «прелиминарные перемирия».

Муссун-заде, все еще надеясь избежать позора, согласился на заключение перемирия и предложил возобновить конгресс.

— Прищемили хвост турку! — обрадовался Румянцев. — Только теперь поздно ласкаться!

Чувствуя, что великий визирь уже сломлен, отбросив, все предписания Петербурга, фельдмаршал решил одним ударом покончить с Портой: не перемирие, а немедленное подписание мира!

Он вызвал писаря и, расхаживая большими шагами по скрипучим половицам, продиктовал ультиматум:

— О конгрессе, а еще менее о перемирии, я не могу и не хочу слышать!.. Ваше сиятельство знает нашу последнюю волю: если хотите мира, то пришлите полномочных, чтоб заключить, а не трактовать главнейшие артикулы, о коих уже столь много было толковано и объяснено. И доколе сии главнейшие артикулы не будут утверждены — действие оружия никак не перестанет!..

Румянцев ждал положительного ответа со дня на день, был уверен в нем, но тем не менее предупредил Салтыкова и Каменского: если в письме визиря встретит несходство с интересами России, то немедленно сообщит об этом генералам, чтобы военной силой вконец сломить турецкое упрямство и самонадеянность. Сам же с двумя пехотными полками и пятью эскадронами кавалерии подошел к деревне Кючук-Кайнарджи, открыто демонстрируя визирю, что идет на соединение с корпусом Каменского.

«Аллах оставил меня…» — обреченно подумал Муссун-заде, когда ему донесли о движении русского паши.

Окружавшие его чиновники тревожно склонили головы — ждали приказаний. Их сгорбленные, в широких одеждах фигуры напоминали нахохлившихся цветастых птиц и выражали такую покорность, что у визиря не осталось никаких сомнений — все готовы смириться с участью позорного плена. Это разозлило его.

— Румян-паша решил, что захлопнул клетку, — проскрипел Муссун-заде, кривя рот. — Но на дверцу следует еще навесить замок, чтоб птичка не улетела. А замок пока в наших руках!

Под замком великий визирь разумел мирный договор. Он полагал, что на согласование оставшихся восемнадцати статей потребуется несколько недель, а за такое время многое может перемениться, ибо турецкий флот находился у берегов Кубани и был готов десантировать янычар и Крым. В случае удачи все пункты, касавшиеся Крымского ханства, теряли силу, а война приобрела бы иное течение.

Поразмыслив, Муссун-заде назначил полномочными депутатами на переговоры с русскими нишанджи Ресми Ахмет-эфенди и нового рейс-эфенди Ибрагим Муниба. И дал им указание всемерно затягивать подписание мира.

8

С прибытием на Кубань Девлет-Гирея обитавший в Бахчисарае Сагиб-Гирей почувствовал, что врученная ему от имени народа власть начинает ускользать из рук. Ногайские орды вообще перестали повиноваться: едичкулы, отколовшись от прочих орд, примкнули к Девлету, едисанцы и буджаки снова стали звать к себе Шагин-Гирея, который не замедлил появиться в тамошних степях. Да и в самом Крыму тлевший до поры костер разномыслия в диване и обществе к весне 1774 года запылал сильнее прежнего. Но теперь беи, мурзы и аги спорили не о том, чью сторону принять — России или Порты, — а какому хану подчиняться.