Князь Василий Долгоруков (Крымский)

Стремясь поразить государыню и ее гостей разнообразием и изысканностью яств, повара с кулинарами не покладая рук трудились всю ночь. И, увы, перестарались. Некоторые из блюд, приготовленные еще прошлым вечером, не были сохранены надлежащим образом от палящего июльского зноя и потеряли свежесть. Однако за частыми тостами и здравицами, за шумными разговорами уставшая императрица этого не заметила.

В свои покои она вернулась поздно — в первом часу ночи — и долго не могла уснуть. Все было сегодня как-то не так: белый с кружевами чепец неприятно сдавливал голову, тонкая голландского полотна ночная рубашка, плотно охватившая начинающее рыхлеть стареющее тело, казалась тесной, а мягкая пуховая перина, на которой Екатерина, устраиваясь поудобнее, долго ворочалась с боку на бок, дышала нестерпимым жаром.

«Господи, душно-то как, — с отчаянием подумала она. — К дождю что ли?..»

Часы мелодично пробили три раза.

Шумно вздохнув, Екатерина повернула голову к окну.

Тяжелые атласные портьеры были сдвинуты неплотно. Между ними длинной узкой полосой проглядывало матовое июльское небо, освещая спальню каким-то особым таинственно-сумеречным светом.

Екатерина распахнула одеяло, повернулась на бок, села на край кровати. Некоторое время она была неподвижна, затем встала, неслышно ступая босыми ногами по мягкому ковру, подошла к окну; на секунду замерла, потом медленно раздвинула портьеры и прижалась пылающей щекой к стеклу, приятно охладившему нежную кожу.

Постояв недолго у окна, она повернулась, шагнула к кровати, чтобы снова лечь, но внезапная режущая боль в животе согнула пополам тело…

Остаток ночи прошел в муках: императрицу тошнило, трясло в ознобе, несколько раз пронесло. Прибежавшие в спальню доктора» поднятые перепуганной прислугой, сделали ей обильное кровопускание, заставили выпить несколько графинов воды, дали проглотить горькие капли.

Лишь под утро совершенно измотанная, едва живая Екатерина забылась в тяжелом сне.

Дальнейшие торжества с ее участием пришлось отложить до выздоровления, которое, впрочем, надолго не затянулось.

Уже через неделю поправившаяся, хотя все еще бледная императрица появилась на Ходынском поле, где в присутствии десятков тысяч москвичей и гостей состоялся долгожданный праздник.

«Все эти увеселения, — написала потом она, — удались превосходно. Для устройства народного праздника была избрана обширная равнина, которую наименовали Черным морем. К нему вели две дороги, названные: одна — Доном, а другая — Днепром. По бокам этих дорог были расставлены виды усадьб, ветряных мельниц, деревень, харчевен и проч. Море было усеяно кораблями; на холмах, окамляющих поле, воздвигли строения, которые получили названия Керчи и Еникале. Это были танцевальные залы. Азов был столовой, а Кинбурн — обширным театром. Быки, бьющие вином фонтаны, канатные плясуны, качели и другие увеселения для народа помещались по ту сторону моря. В Таганроге сделали ярмарку, фейерверк устроили за Дунаем. Остальное пространство было украшено иллюминацией».

Обрадованная выздоровлением государыни, Ходынка встретила ее появление долгими восторженными криками. Гулко ударили холостыми зарядами пушки, подняв в небо стаи испуганных птиц. Рослые усатые гвардейцы; тесня со свирепыми лицами толпы зевак, позволили императрице осмотреть расписанные красками павильоны, затем в «Керчи» она дала торжественный обед на двести персон.

Ближе к вечеру, отдыхая, Екатерина немного поиграла в карты, а когда медное закатное солнце нырнуло за горизонт, вышла вместе со свитой, в числе которой был и Долгоруков, из павильона, чтобы полюбоваться начинавшимся фейерверком.

Он продолжался два часа, вызывая одобрительный гул собравшихся людей, и закончился мощным залпом — семьсот искрящихся ракет одновременно рванулись вверх, озарив небо радужным разноцветьем сверкающих огней.

— Туркам посмотреть бы это, — улыбнулась Екатерина, повернув голову к Потемкину.

— Да уж, порадовались бы, — ухмыльнулся тот.

Все присутствовавшие с нескрываемым восторгом наблюдали за вспыхивавшими высоко над головами огнями фейерверка, и только Долгоруков стоял с лицом безрадостным, даже унылым.

Его подавленность не ускользнула от внимательного взгляда Потемкина. Он подошел к князю, спросил как бы между прочим:

— Вас не радует победа?