Князь Владимир. Книга 1

— Отец родной, значит? — проговорил он медленно. — Отец, значит…

— Отец, — подтвердил Олаф истово. Он вытятил грудь и ел глазами грозного начальника стражи. — Которого мы все любим, как мать… мать…

Вепрь прорычал:

— Знаю, какую мать. Просто обожаете!.. Черт бы вас побрал. Под арест бы обоих… а то и в колодки, что было бы только справедливо…

Этериоты затаили дыхание. Вепрь вперился во Владимира налитыми кровью глазами, будто хотел прожечь дыры:

— Есть одна странность.

— Какая? — спросил Владимир, насторожившись.

— Всяк во дворце знает, где покои базилевса. Как всяк знает, где покои принцессы Анны. Но эти пятеро, сумев незамеченными проникнуть в святая святых, пренебрегая высокородными, стремились поразить именно тебя, мерзавец. Могли бы проникнуть даже в покои базилевса и… о, Небо!.. могли бы поразить Царственных и Божественных. Но почему-то бросились мимо их покоев как раз на тебя.

Олаф захохотал звонко и раскатисто:

— Здесь ворона на вороне, еще и вороной погоняет! Обознались спьяну. Местные, видать. Дерьмо им есть, а не вино пить.

Вепрь прорычал:

— Здесь три светильника. Слепой увидит. Да и с вашими-то рожами спутать вас с базилевсами? Здесь что-то не то… Черт, никто не поверит, что пятеро убийц получили большие деньги, чтобы убить не базилевса, а стража, который его охраняет. Но это именно так!

Владимир пожал плечами:

— Олаф прав. Люди в Царьграде какие-то странные. Я тут встретил одного, кто никогда не жмакал жену, но убил друга, который это сделал.

Олаф расхохотался, и даже Вепрь улыбнулся, но глаза оставались серьезными. И Владимир понял, что придется придумать что-то весомее, чем байку про глупых греков.

Вепрь прорычал:

— Если бы кинулись на Олафа, я бы понял — обесчещенные мужья… Ну, не сами, а сложились и наняли от каждого обесчещенного десятка по одному умельцу ножа и топора. Или проигравшиеся в кости сделали то же самое. Но почему напали на тебя, Вольдемар?

Владимир быстро взглянул на довольного, как слон, Олафа:

— Как отцу родному скажу! Прямо в глаза: честно и прямо, будто христианин на исповеди — не знаю. Наверное, спутали с Олафом. Он такие безобразия творил в городе, что у народа могло в глазах помутиться. А когда начал еще и коней менять…

Вепрь отшатнулся с неподдельным отвращением:

— Еще и коней? Для каких нужд?

— Вовсе не для греческих, — заверил Владимир горячо. — Мы ж простые, из Леса да из Скал. Греческое к нам не больно липнет. Он все еще хочет научиться ездить верхом. Вот и подбирает для себя коня с широкой спиной и толстым задом. Все подбирает, подбирает. Полгорода уже перебрал. И коней тоже… нет, коней еще нет, но торговцы лошадьми на него тоже в обиде. Наверное, за жен, дочерей, племянниц, служанок… Я же и цыпленку уступаю дорогу. У меня молоко на голове сливки откинет, такой я тихий.

Олаф скромно опустил глаза. Даже ножкой поковырял пол. Вепрь оглянулся на лестницу. Там слуги торопливо меняли вторую дорожку, тоже пропиталась снизу кровью. Терибул сам указывал на стены: брызги крови взлетали выше головы, в спешке не все вытерли. На статуях из белого мрамора кое-где остались алые потеки.

— Тихий, — хмыкнул Вепрь. — Ладно, убирайтесь! Трое суток отдыха. И не попадайтесь мне на глаза, мерзавцы.

Владимир поклонился молча, а Олаф не утерпел:

— Спасибо, отец родной!

По дороге к баракам Олаф огляделся по сторонам. Раннее утро, народ уже выполз на улицы, торгует и меняет, нищие просят милостыню, за ними никто не смотрит. Солнце медленно поднимается еще чистое, умытое, не замутненное городскими испарениями нечистот.

— А Вепрь, хоть и не умнее кабана, а заметил больше!

— Олаф, — сказал Владимир тоскливо, — я вижу, как тебя подбрасывает… Ладно, то были росские мечи. Ну, не мечи, мечи дамасские, но держали их руки русов. И пришли не за головой императора, кому нужен этот кочан на Руси, а за моей. Это здесь всем кажется, что весь мир в благоговейном страхе и трепете смотрит в рот священной особы базилевса! А на Севере где-то важнее конунг, где-то король, на Руси же сейчас все в кулаке Ярополка.

— Да-да, — живо сказал Олаф. — Я слышал. Ты просил отца помочь отстоять свой Хольмград. Тебя этот самый Ярополк изгнал?

— Он, — ответил Владимир, но помимо тоски и боли Олаф услышал к своему удовлетворению и сдавленную ярость. — Но я хочу вернуться! Пусть сладко ест и мягко спит, но я вернусь. Он меня знает, потому и тогда — помнишь! — перекрыл своими заставами нам дорогу. Потому даже здесь пытается достать меня. Здесь, в Царьграде целый квартал русов. Торговцы!.. Они же глаза и уши великого князя Киевского. А еще, как видишь, и руки.

Олаф довольно заржал:

— Хреновые руки! Разучились в тепле да под солнышком держать мечи… Эй-эй, что у тебя из-под панциря течет?

Вязаная рубашка, что торчала из-под железного панциря, стала теплой и мокрой. Когда Владимир отнял руку, ладонь была в крови.

— Красное вино, — сказал он.

— Откуда? — удивился Олаф. — Ты вина не пьешь, совсем как магометанец!

— Да? Тогда с чего бы я чувствовал, будто меня пропустили через камнедробилку?