Князь Владимир. Книга 1

— Но торгует он в самом деле. Уже лет десять как его дом знают не только в Русском квартале, а во всем торговом Царьграде. Только товар к нему приходит, как мне кажется, бесплатно. На днях еще три корабля привезли из Киева мед, меха, пеньку, но никто не видел, чтобы купец платил или хотя бы уговаривался о цене. Он продает то, что у вас собирают на полюдье, а деньги оставляет на пропой и такое всякое…

Он щелкнул языком и провел пальцем поперек горла. Владимир кивнул сумрачно. Тем семерым наверняка пришлось заплатить немало. Пусть даже вперед дал только треть, а то и меньше. Все равно потом получили бы остальное, а зартачься купец, остался бы без головы.

— Спасибо, — сказал он с чувством. — Возможно, ты сберег мою шкуру.

— Думаю, не надолго, — отмахнулся Олаф. — Ты пойдешь к нему?

— Сегодня же.

— Я с тобой.

— Олаф, это может быть опасно…

Прикусил язык, но было уже поздно. Это подействовало даже не как красная тряпка на быка, а скорее как живительный дождь в пустыне на умирающую от засухи траву. Олаф расцвел, заискрился как льдинка на солнце. Голубые глаза потемнели:

— Я пошел собираться?

— А ты свободен?

— Договорюсь с Вепрем. Теперь, когда ты при всех обозвал отцом-батюшкой, он хоть и рычит, но готов для нас на большее, чем для самого императора.

Олаф вернулся хохочущий. Владимир сжавшийся как зверь перед прыжком на добычу, чувствовал, что прыгает все же в темноту, где то ли его когти вонзятся в мягкое и теплое, то ли рухнет в глубокую яму на острые колья.

— Стряслось что?

— Да нет, рассказывали, как сенатор Церетус однажды попросил нашего Вепря привезти ему крокодиловы сапоги. Тот пообещал, наш Вепрь на всякий случай со всеми в дружбе, но прошел месяц, другой, третий, а сапог все нет и нет. Сенатор послал узнать, а ему говорят, что Вепрь со своей манипулой давно отбыл на берег Нила. Сенатор ждал-пождал, а потом сам отправился за Вепрем. И видит: оба берега Нила устланы трупами крокодилов! Большими и маленькими, толстыми и тонкими. А бравые этериоты ныряют в волнах, Вепрь мечется по берегу и орет, орет… Тут как раз посреди реки один взмахивает дубиной, лупит, еще и еще, потом плывет к берегу, тащит что-то, пыхтит, рожа красная. Вытаскивает на берег огромного крокодила и кричит в отчаянии: и этот без сапог!

Владимир скупо улыбнулся, Олаф старается развеселить, но в животе все равно тяжело, будто там мельничный жернов.

— Отпустил?

— Да, но велел опять по возвращении явиться к нему. Хочет увидеть, в каком виде вернемся. Что-то подозревает, зверюка!

Владимир откинул крышку сундука. Олаф фыркнул, брезгливо отшатнулся от кучи тряпья:

— Все твое богатство?

— Теперь и твое, — бросил Владимир. — Одевайся. Не можем же пойти к тому купцу при всех доспехах?

— Почему? Ах да, дурацкий вопрос. Но в этом тряпье…

Он бурчал, но одевался быстро. Одежда не новая, но пристойная. Не привлекающая внимания, простая, обычная одежка ромея, не богатого, но и не бедного. И достаточно просторная, чтобы укрыть не только доспехи, но и оружие.

— Все предусмотрел, — ворчал Олаф. — Боги Асгарда, как ты живешь?

— Погоди, — буркнул Владимир. — Еще не все.

Заранее морщась, сейчас посыпятся шуточки, он вытащил припрятанный горшочек. Непонимающий Олаф смотрел вытаращенными глазами, как хольмградец зачерпнул что-то вроде дегтя, начал пачкать рожу. Когда уже половинка лица стала черной, он не выдержал:

— С дерева грохнулся? Что творишь?

— Куда идем, там меня признают быстро.

— Но… с твоей-то рожей прикидываться эфиопом!

Владимир продолжал размазывать снадобье, и Олаф умолк. Кожа друга стала темнооливкового цвета. И сам он, черноволосый и кареглазый, как нельзя больше походил на яростного вождя арабов или персов.

— А говорить по-ихнему можешь? — съязвил он.

— Бисмилля, — ответил Владимир, — Аллагу акбар, а этого хватит. Нам бы только в дом войти.

Он и оделся хоть по-ромейски, но так, чтобы принимали за араба, недавно поступившего на службу империи. Олаф качал головой, но глаза горели предвкушением приключений.

На улице им показалось, что вместо раннего утра снова наступили сумерки. Белые и оранжевые стены домов вдруг стали серыми, мрачными, воздух влажной пленкой осел на лица. Одежда сразу отсырела, а на лезвиях упрятанных мечей скапливались крупные капли.

Олаф выругался: над головой, задевая за крыши, волоклись грязные рваные тучи. Грома не было, гадко ворчало как у больной коровы в отвислом брюхе. Оба ощутили пограгивание под ногами. Волны били в далекий берег с такой мощью, что чувствовалось даже здесь, в центре Константинополя.

Подошвы смачно шлепали по склизким от нечистот булыжникам. Все раскисло, тяжелый запах не рассеивался как обычно в разреженном воздухе, стоял как стена, и Владимир чувствовал, как нехотя подается под его напором эта отвратительная стена, а ей нет конца.

Олаф ругался, злобно искал глазами с кем бы затеять ссору. Уже привык к синему небу и яркому солнцу, а тучи казались внезапным оскорблением этому сияющему миру и ему, Олафу, гордому сыну конунга.